Валентина Малявина сводила с ума сотни мужчин. После главной роли в фильме «Король-Олень» за ней ходили толпы. В 17 лет она вышла замуж за Александра Збруева. Своей женой ее мечтал назвать Кайдановский. Она кружила головы Тарковскому и Кончаловскому. Но злой рок преследует эту женщину: она приносит несчастье тем, кого любит.
Многие из ее мужчин погибли...
— Я выросла на Арбате: наш особняк находился на улице Вахтангова, и я каждый день проходила мимо своего будущего театра. А Щукинское училище возникло в моей жизни сразу после того, как я родилась. 18 июня 1941 года я появилась на свет, через четыре дня началась война. Объявили воздушную тревогу, меня вынесли в бомбоубежище, а оно находилось в подвале «Щуки».
Мой папа был политработником и дослужился до генерала. Он всегда вспоминается мне в каракулевой папахе: собранный, уверенный в себе, все слушаются его с полуслова. Мы жили в военных городках, папины адъютанты нам с сестрой были вместо нянек. Квартиры были огромными, машины — роскошными, и больше всего я любила править лошадью, запряженной в сани или кабриолет. Когда папа служил на Дальнем Востоке, наш с сестрой летний отдых начинался на Японском море, потом мы ехали в Евпаторию, а затем отправлялись в Молдавию на фрукты — так три летних месяца и проходили...
— И вы мечтали стать актрисой...
— Я мечтала стать астрономом. Небо всегда меня волновало, и папе приходилось специально готовиться к разговорам о планетах и звездах. Все началось с вопроса учителя рисования: «Можете ли вы представить себе Вселенную?» Мы встали, попытались вообразить бесконечность, я побледнела, воскликнула: «Я вижу ее» — и хлопнулась в обморок. Занятия прервали, меня отвели в санчасть... С тех пор я думала о небе и не мечтала о театре.
Но потом папу решили направить в Австрию — русской школы там не было, оставлять меня на бабушку с дедушкой родители не хотели. Папа демобилизовался, мы переехали в Москву, и я пошла в школу около «Спасо-хаус», резиденции американского посла. Там же учился и Саша Збруев — пока его не перевели в другую школу за плохое поведение.
— Это же выдержаннейший человек на свете...
— Да что вы! Он хулиган был арбатский. Саша человек веселый, открытый, мальчишкой он был прелестным. На Арбате его уважали. Это был смешной, отчаянный парень, и в него были влюблены все девчонки. У меня было много поклонников, умных, красивых мальчиков, но я задумала: обязательно стану его женой. Так и вышло.
— А вас на Арбате уважали?
— Меня любили. Окрестная шпана, ходившая по Арбату в белых шарфах, оберегала меня от «залетных». Хулиганская тусовка собиралась на полпути между моим и Сашиным домом и охотилась на стиляг — их Арбат не принимал.
— И все же откуда в вашей жизни взялся театр?
— Театр Вахтангова шефствовал над нашей школой, и я часто туда ходила; мне случалось играть в любительских спектаклях; в детстве меня звали «актрисой»... Но мечты о сцене у меня пока не было.
Математикой со мной занималась мама Леси Коровиной, чудесной актрисы Вахтанговского театра. На стене висели фотографии, и я совершенно не могла сосредоточиться: так мне были интересны те, кто на них, — Рубен Николаевич Симонов, молодые Ульянов и Любимов... (Он часто провожал Лесю — у них был амур.)
А может быть, дело было в замечательной арбатской старушке, театральном педагоге Елизавете Константиновне Сон: «Деточка, ты недурна собой, и я часто вижу тебя у театра Вахтангова. Почитай мне что-нибудь». Я прочла Катюшу Маслову, она немного со мной позанималась и сказала: «Поступай». Мы с Сашей тогда уже были мужем и женой, и он уже учился в Щукинском...
— Сколько же вам лет-то было?
— Семнадцать.
— Так ведь за вас полагалась статья!
— Вот поэтому нас и погнали из загса. А ведь мы были почти расписаны, уже и фотограф прицелился. Но мы не растерялись, побежали в райисполком и попросили разрешения расписаться: «Мы хотим быть друг с другом как мужчина и женщина!»
А потом пошли к моей маме, свидетельство о браке я держала за спиной. Мама думала, что мы вернулись из театра, и встретила нас лежа на тахте. А вот бабушка моя, Аграфена Адриановна, оказалась прозорливее: «Что-то там с гербом Валя держит... Смотри, как они стоят — по струнке! »
Саша отвечает: «Тут у нас приключилась такая история... такая история... Вы готовьтесь к ней — она хорошая».
«Что там случилось? — вопрошает мама. — Что там в театре могло произойти?» (Мы-то ей сказали, что пошли в театр.)
Вот тут мы свидетельство о браке и предъявили, и ей чуть дурно не сделалось. А Саша частит: «Это же счастье, счастье, счастье! Поехали все вместе к моей маме, помогите нам ее уговорить!»
Татьяна Александровна Збруева заканчивала Смольный — она выслушала нас не перебивая, высоко подняв брови... И предложила выпить чаю. Затем мягко спросила, на что мы будем жить, и Сашка ответил, что все устроится. Так и вышло: скоро мы начали сниматься и никаких материальных проблем не испытывали. Татьяна Александровна меня полюбила; когда я уходила от Саши, она закрыла дверь руками: «Не пушу!» Недавно мы с Сашей ужинали в «ТРАМе» и вспоминали мою первую свекровь, подарок в моей судьбе. Если бы не она, я, быть может, и не работала бы в театре.
Она познакомила меня с княгиней Екатериной Григорьевной Волконской, та — с Каревым, знаменитым мхатовским педагогом, и он сказал, что из меня может выйти хорошая актриса.
Я сдавала экзамены в два театральных института сразу: в Щукинское и в Школу-студию МХАТа. В школу-студию меня взяли сразу на третий тур, в Щукинское — на второй. Я выбрала МХАТ — учусь на курсе Масальского, и все в моей жизни хорошо... И тут появляется Андрей Тарковский.
Я шла по коридору «Мосфильма», сбежав с проб на Наташу Ростову. (Вместе со мной должен был сниматься мой любимый Олег Стриженов, и я испугалась. Открыла дверь, посмотрела на Бондарчука — и тихо ушла...) И вдруг меня зовет Валентина Владимировна Кузнецова, которая еще у Эйзенштейна была помрежем: «Девочка, поднимись-ка в комнату «Иванова детства». Сейчас придет наш режиссер Андрей Тарковский, и мне надо, чтобы ты ему понравилась. Он ищет-ищет героиню и все не может найти, а, по-моему, это ты ». Дверь открывается, влетает Андрюша, не здороваясь проходит мимо меня, спрашивает:
— Ты какие сны видишь?
— Разные. Я во сне часто летаю.
— И я летаю. А ты как землю видишь?
— Я вижу леса, реки... Лечу и вижу.
Валентина Владимировна пытается сказать, что она предлагает меня на роль Маши, — ноль внимания. Она записала мой телефон и пообещала позвонить.
Тарковскому я не очень понравилась: он хотел, чтобы Машу играла девушка «в теле», полногрудая блондинка. Но все же мне перезвонили, предложили порепетировать.
Стою я. Стоит известнейший актер Валя Зубков, от которого слегка веет перегаром...
— Как звать тебя?
— Маша... — тихо сказала я и разрыдалась.
Тарковский был ошеломлен: «Ты что это плачешь?» Я сказала, что это от счастья, повернулась и ушла.
А затем мы подружились. Начались долгие прогулки по Арбату — я показывала ему, как за три минуты можно пройти от Пречистенки до Поварской, бесконечные походы в кино. Мы десятки раз смотрели «Земляничную поляну »: выйдем из кино, погуляем, выпьем кофе, съедим мороженое, а потом идем на другой сеанс. Он мечтал о Бергмане, о Куросаве, которые потом перед ним преклонялись... И очень хотел, чтобы я не снималась нигде, кроме его фильмов: он почувствовал, что я могу быть его героиней. Он говорил: «Мне кажется, что я тебя знал всегда ». И мне тоже так казалось.
Немножко трудновато было оттого, что я девушка хипповая, а он был комильфо, хоть и экстравагантный. Нервный, импульсивный, смешливый — но всегда хорошо одетый, способный долго подбирать галстук к костюму. А я никогда не вылезала из драных джинсов. И компания у меня была хипповой: никто из нас не думал, как мы выглядим. Моим закадычным другом был Алеша Хвостенко, Хвост, (он написал «Под небом голубым есть город золотой») — один из первых хиппи Москвы, друг Бродского, которого в двадцать четыре часа выселили из Питера за тунеядство.
Мы очень дружили с Андреем, но близких отношений у нас не было. Я сразу приняла его как гения, сразу поняла, что он очень одарен. Ощущение было таким же, как в детстве, когда я почувствовала Вселенную и упала в обморок, — он был как космос. Андрей был мистический человек, все его предчувствия сбывались.
Он знал, что увидит Бергмана, — и увидел его. На фестивале в Венеции, где были Симона Синьоре и Анна Маньяни, он мне сказал, что я буду первой, — и это тоже сбылось, мы получили Гран-при... Нас объединяло и то, что я тоже чувствую судьбу. Мои предвидения, предощущения сбываются, да что толку? Ты знаешь, что случится, а сделать ничего не можешь — остановки-то все равно нет...
Отношения с Сашей между тем распадались. Он был ревнив, очень нравился женщинам — и позволял себе кое-что. А я ему не изменяла, но он не мог в это поверить. Вместе с Андреем и «Ивановым детством» я объездила весь мир — значит, между нами что-то происходит! А отношения между тем были лирическими, без секса. (На самом-то деле они были еще более сексуальными, чем если бы в них присутствовала постель, — томительные, абсолютно загадочные.)
Мы оберегали себя, и то, что было между нами, — прошла целая жизнь, но этот потаенный пламень остался. Лариса Павловна, его вдова, часто упрекала меня за то, что я к ней не прихожу, и говорила, что Андрей до последних дней относился ко мне серьезно и нежно, переживал, когда со мной случилась беда, вспоминал меня во время болезни...
А Саша не понимал того, что было между нами. Сначала ревновал к Андрею, потом — к Андрону Кончаловскому, с которым я тоже дружила... Отношения стали полуистерическими. (А у него самого между тем выходы на сторону были.) Вот я и уехала в ростовскую степь сниматься в фильме «Подсолнух» и там познакомилась с режиссером Павлом Арсеновым. Он был молод, красив, образован, мы влюбились друг в друга... От Андрея я это скрывала — даже тогда, когда мы с Павликом стали мужем и женой.
Все выяснилось, когда мы с Андрюшей уезжали на Цейлон. Он сказал: «Ты знаешь, после меня тебя хорошо снял Паша Арсенов в «Подсолнухе». У Андрея тогда были свои любови, у него уже Сенечка родился... Вот я и сказала: «Ты знаешь, я вышла за Павлика замуж».
— Как?!! Я же привык к Збруеву!
С Павликом мы жили долго и счастливо. Родилась дочь... И тут же ушла от нас. Паша меня любил, а я... Я не могу сказать, что была в кого-то влюблена. Я любила всех своих мужчин, но никому не могла принадлежать до конца. Мне надо было, надо оставаться свободной.
Нашей дочке сделали прививку в роддоме, у нее начался сепсис, и она умерла. Это произошло шестого июня. Павлик был на съемках в Ялте, я осталась совешенно одна. Папа налил мне рюмку коньяку: «Выпей, ведь сегодня твой день рождения...» Я выпила, вышла на улицу, встретила знакомую — мы выпили еще, и мне стало хорошо. Так я подружилась с Бахусом, и спастись от него можно было только работой.
Господи, какое это было горе! Я все время ходила в темных очках, пила коньяк — он мне как-то помогал. Павлик не пытался меня остановить (сам он трезвенником не был), и Бахус стал посещать меня постоянно. Вскоре после того, как наша девочка погибла, мы разъехались: я больше не могла быть Пашиной женщиной, не могла оставаться его женой.
Я искала выход, а выхода не было. Но через некоторое время мы с друзьями пошли в Гнесинское училище:
Саша Кайдановский играл «Гамлета» вместе с симфоническим оркестром. И с первой же минуты я совершенно обалдела от этого человека, от его непостижимого ума и загадочного лица... Он показался мне таким незаурядным, что случилась у нас совместная жизнь на шесть лет. Да и потом... До конца его дней мы не были чужими людьми. Хотя он был рассудочным и холодным. Чувственным он мог быть только в определенного рода отношениях (по крайней мере со мной).
— И вы, и Кайдановский заканчивали Щукинское училище. Как вас занесло туда из Школы-студии МХАТа?
— Студентам школы-студии не разрешали сниматься. И я всячески это скрывала, снималась по выходным, в праздники — но тут во весь фасад гостиницы «Минск» повесили мой портрет в роли Маши в «Ивановом детстве». Мимо едут студенты, я учусь на первом курсе... Ректор Школы-студии МХАТа Радомысленский схватился за голову: «Дружочек мой, ведь я должен тебя выгнать! Но ты же одна из моих лучших учениц, ты должна работать в театре...» Мне разрешили выехать на международный кинофестиваль в Венецию — но тут начались новые съемки... И Радомысленский позвонил ректору Щукинского училища Борису Евгеньевичу Захаве: он и сам снимался, и студентам позволял.
Я продолжала сниматься и в Щукинском училище — и мне пришлось уйти на вечернее отделение. Кончились съемки, я перешла на второй курс — и тут Анатолий Васильевич Эфрос пригласил меня в Театр Ленинского комсомола. Я сдаю экзамены на пятерки и перехожу на дневное отделение (на моем курсе учились Боря Хмельницкий и Маша Вертинская). А Захава и члены экзаменационной комиссии приходят на спектакли Эфроса и ставят оценки за мои роли — мастерством в Щукинском училище я не занималась.
Эфрос хотел, чтобы я у него осталась. Как-то он вызвал меня на разговор:
— Как ты определяешь Катерину из «Цэозы?»
— Через раздвоение духа и тела.
— А Анну Каренину?
— Это гений любви, у которого нет партнеров.
— Все. Ты будешь играть обе роли.
Я и сама не понимаю, как мне удалось это сформулировать (в таких случаях через нас говорит кто-то другой), но Эфросу мои слова пришлись по нраву. Однако моей мечтой был театр Вахтангова. Мне, студентке, переходившей с третьего на четвертый курс, предложили сразу несколько крупных ролей — и я не могла оставаться у Анатолия Васильевича. О моем уходе он очень жалел, говорил, что я ему нужна, что Анна Каренина и Катерина не роли Оли Яковлевой (о том, что у них роман, уже все знали), но если я что-то решила, переубедить меня невозможно.
— По крайней мере в профессии у вас все складывалось счастливо...
— Очень. Пока не появился Стас. Он сказал: «Я переверну всю твою жизнь». И перевернул...
Он был намного моложе и любил меня с четырнадцати лет. (С тех пор все они младше меня и женатые мужчины мне не интересны.) Дома, в Сибири, у него висели мои фотографии, он ездил из своей деревеньки в Новосибирск на гастроли Вахтанговского театра и брал у меня автографы... Я делила его на несколько разных людей: мальчик, студент, который мне не нравился, и человек, которого я любила.
— В самом деле не нравился?
— Он был ужасен: деланный смех, грязные волосы, неопрятная куртка, сбитые кирзовые сапоги... К тому же он постоянно говорил обо мне разные скабрезности. Саша Кайдановский предостерегал меня от него — он тогда уже был женат, я же его с Женечкой Симоновой и познакомила.
— Почему же вы расстались с Кайдановским?
— А из-за чего вообще люди расстаются? Он хотел, чтобы я стала его официальной женой. А я после смерти дочери уже ничьей женой быть не могла. Вот он мне и сказал: «Я женюсь...» Но он же меня со Стасом и познакомил: «Сходи в студенческий театр, посмотри, как Жданько играет Раскольникова». Четырнадцатилетний мальчик из Новосибирска... студент, стоявший за кулисами... Раскольников... мой Стас... А на самом деле — судьба.
Актер он был хороший, но не для роли Рогожина, о которой мечтал: в нем была истерическая, а не мужицкая сила. Он очень нервничал, у него были большие сбои... В театре Вахтангова, с его жесткими внутренними правилами, трудно выдержать: Саша Кайдановский, например, не смог вписаться, ушел. Я играю главную роль, а Саша выходит с подносом: «Кушать подано»... Кто сможет стерпеть такое? Он и не стерпел — начал не пускать меня на спектакли... Но это уже совсем другая история.
— Что же вас связывало со Стасом Жданько: была сильнейшая неприязнь, и вдруг пришла любовь?..
— Так ведь выбор-то не от нас зависит. Стас играет Раскольникова — а я вижу сущность этого человека, и она мне интересна. Он проводит ладонью по постели
Сонечки, проститутка читает ему Евангелие — а я слышу его пульс, и он совпадает с моим. После спектакля я поцеловала Стаса, сказала: «Я вас понимаю», сердце у меня отчаянно колотилось. Откуда я знаю отчего? После спектакля я поднялась на помост — и вдруг кто-то потянул меня за край юбки. Оборачиваюсь — Стас: смотрит на меня святыми глазами и протягивает руку. Я положила на нее свою ладонь — и вот мы уже вместе. А что это было, я не знаю.
Когда он разбил зеркало топором, сказав, что убил в себе прежнего, грешного человека и стал другим, мне надо было встать и уйти. Я чувствую, что это сделать необходимо, а подняться не могу, откуда я знаю почему? Это слова, но за ними моя жизнь — и вся она связана с запредельными, необычными вещами.
Я многое не могу объяснить. С Павликом, положим, я рассталась из-за девочки, с Сашей Кайдановским из-за того, что не стала его законной женой... Но что у меня было со Стасом, я не понимаю и не знаю, чего он хотел. Может быть, ему надо было обрушиться на меня и подмять так, чтобы я стала частью его? Но я не жена, я подруга, со мной невозможно быть лидером. Жить при ком-то я не могу.
— Из-за чего же все-таки он умер?
— Следователь, в 1978 году, сразу после смерти Стаса, закрывший дело, сказал об этом так:
«Мог ли Стае Жданько убить себя? Отвечаю: «Да». Могла ли Малявина убить его? Отвечаю: «Да». Мог ли Стас Жданько убить Малявину? Отвечаю: «Да». Могла ли Малявина убить себя? Отвечаю: «Да». Доказательств вашей вины нет. Экспертизы говорят о саморанении. Свидетелей нет. Мотивов как таковых тоже нет. О своем впечатлении я вам сказал. Вы со Стасом не сумасшедшие, но у вас нет ощущения границы между жизнью и смертью. Прощайте...»
Разумеется, я его не убивала. Стас был странным человеком: на стене его комнаты в общежитии висели топоры, молотки и ножи; ножом, который он вонзил в себя в 1978 году, он грозил Рубену Симонову, пугал прохожих на Арбате. Он был талантливым человеком и мечтал о славе — а она от него ускользала; любил меня—и боялся, что я тоже ускользну... Он был в постоянном конфликте с окружающими, самим собой, с жизнью. Смерть казалась ему последним, надежным прибежищем.
Фильм Бориса Фрумина «Ошибки юности», на который он делал большую ставку, закрыли, он собирался переходить из Вахтанговского театра в Ленком... Он был нервен, мы поссорились; я вышла на кухню, а когда вернулась, увидела, что Стас клонится с кресла на ковер. Он и прежде любил лежать на ковре, когда был пьян; я кинулась к нему, чтобы помочь подняться, и увидела окровавленный нож Увидела рану. Когда я обняла Стаса, он дважды повторил: «Пойдем со мной...» Куда он меня звал, я поняла гораздо позже...
И все же я уверена в том, что умирать Стас не собирался. Думаю, он хотел себя поранить, — чтобы я его пожалела, чтобы друзья начали ему помогать... Но от судьбы не уйдешь — все это было предопределено заранее. Сразу после того, как мы познакомились, нам гадали по руке: у меня нашли знак тюрьмы, у Стаса линию жизни пересекали две ровные параллельные черточки — следы рюмки, которую он раздавил ладонями.
— Почему дело возбудили только через пять лет после смерти Стаса?
— Это стечение многих обстоятельств. Во-первых, КГБ. У меня дома провели два обыска — все перерыли, забрали дневники, Бердяева и Солженицына, богословские книги. (Несколько раз предлагали сотрудничать.) Во-вторых, мой дурацкий характер. Меня ведь очень многие не любят. Есть один человек, который считает себя моим врагом и желает мне зла, — тогда он был связан с госбезопасностью... Он и раздул эту историю.
Потом, на суде, мне припомнили все, что было изъято. Я сижу за барьером, прокурор спрашивает:
— Вы верующая? (Успевшие полюбить меня конвойные шипят: «Не говори! »)
— Да, верующая.
— А Стас был верующим?
— Да, был.
— А мама его говорит, что нет.
— Мама просто вас боится. (Конвойные шипят: «Дура, дура, дура!-»)
В общем, это был настоящий спектакль. Тем, кто живет свободно, всегда приходится нелегко. Я пыталась жить так, как жил Володя Высоцкий, так, как Тарковский. Попробуйте-ка представить Тарковского членом партии!
— Вы предполагали, что за решеткой придется провести весь срок, все девять лет?
— Я думала, что выйду через день. Ведь сделали все экспертизы, подтвердили, что это саморанение, а я все сижу. Умирает Андропов, за ним умирает Черненко: принять решение некому, всем не до меня.
«Гражданка начальница, у вас ведь есть акт экспертизы, к вам бумага пришла... Скажите мне, пожалуйста, почему я здесь нахожусь?
— Валь, отстань от меня, пожалуйста».
Вот и все, о чем тут говорить?
— Из-за вашей популярности в тюрьме было легче или труднее?
— Вначале труднее — известного человека ведь гораздо приятнее ломать. Но с самого первого дня из этого ничего не вышло. Я выросла на военных полигонах, дружила с мальчишками, каталась на лыжах, занималась спортом... Так что я знаю, как себя защитить. Бывало, начнется заварушка, а я крикну — и все.
— И руки в ход пускать приходилось?
— Да вы что?! Чтобы кто-то посмел до меня дотронуться?! Такое и в голову никому не могло прийти.
— Представляю себе... А как к вам относились тюремная администрация и охрана?
— Сначала настороженно — может быть, я для кого-то стучу? Потом привыкли. Я ни к кому не подлаживалась, но ладила почти со всеми. Я ощущала себя персонажем какой-то идиотской пьесы, все происходящее казалось мне скверным театром.
— Тяжело было снова вписаться в нормальную жизнь?
— А что значит «нормальная жизнь»? Я чувствовала себя внутренне свободной и там, и здесь. Здесь многолюдно, там тесновато, там есть закон, здесь — нет... Вот и вся разница. Там все четко распределено, и устройство государства я поняла за решеткой. Поняла, что такое начальник и что такое подчиненный. Там я поняла, что такое безволие. Мне было их жалко, безвольных, я за них заступалась...У меня там и роман был...
— С кем?
— С мальчиком очень хорошим. Вором.
— Как же в таких условиях...
— А вот так. Роман был — как первая любовь.
— Но это, наверное, был роман взглядов...
— И прикосновений. Мальчик был похож на Славу Бутусова — только синеглазый. Он работал в нашей зоне — делал электронное табло.
— Чем же вы сейчас живете?
— Горем. У меня мама умерла и друга убили, Сашеньку. Убили прямо в нашем дворе, из-за угла, за царское лицо. Кавказцам не понравилось, что он был как две капли воды похож на Николая Второго. Они так и сказали, когда их взяли.
Мы с ним странно познакомились. Была выставка: Параджанов, Гуэрра, Тарковский, Наумов, а из женщин одна я. Один человек за три тысячи долларов купил у меня портрет Пушкина, увез его в Лос-Анджелес и заказал Николая Второго. Я работаю над картиной и однажды вечером вижу, как навстречу по улице идет Николай Второй — Саша как будто явился ко мне, казалось, что его кто-то вел...
.. .Что же со мной будет дальше, Господи?! Я чувствую, что приношу несчастье тем, кто меня любит. Я страшусь этого жутко. Всем кажется, что я живу легко, но у меня бывают такие дикие стрессы, настоящий внутренний ад. Выбраться из него мне помогают Бог и любовь друзей. Спасибо им всем. Наверное, надо было, чтобы я жила в таком завороте событий. Мужчины меня любили, меня любят друзья, и даже враги относятся ко мне с ненавистью — и с интересом... Я знаю: мне есть что отдать людям, и поэтому я так боюсь, когда меня обнимает Бахус, поэтому я его от себя гоню.
Я хочу достичь внутреннего умиротворения, хочу дописать свою вторую книгу... А там — что Бог даст.
Беседовал Алексей Филиппов
