Валентин Гафт: "Я всегда всё делаю наоборот"

Валентин Иосифович Гафт считает, что рассказывать о себе много нельзя - неприлично. А вот о своем поколении можно и нужно: " Оно выбывает, и воспоминания могут быть только от нас"

- Я помню себя, свою биографию с четырех лет. Не все, конечно, но какие-то эпизодики. Помню, как мы ездили на Украину, откуда мои родители. Они приехали в Москву в тридцатые годы, самое страшное время, - я родился уже в Москве, в 35-м году. Помню, я сижу на бревнах, а мама с бабушкой пришли с базара, вытащили из корзины огромный красный помидор, просто вытерли его рукавом или рукой - не мыли, и так чистый, и я сижу и ем медленно этот вкусный красный помидор...

Помню, мы 21 июня 1941 года собрались ехать на Украину, но кто-то кого-то обманул. и билеты нам достались на 22 июня. А поезд, который ушел 21 июня. - его разбомбило. 22 июня мы включили утром радио, а там Молотов сообщил, что началась война.

После войны мы снова на Украину приезжали. Тяжелое было время. На хуторе описывали всех животных - не разрешали иметь больше одной коровы, одного поросенка, одной козы. Никогда не забуду, как мы усаживались все на полу и ели украинский борщ с чесноком и салом. Ничего вкуснее этого я не ел никогда в жизни. Или кукуруза! «Пшеничкой» ее называли. Вкусноты необыкновенной. Как-то приспосабливались люди, хотя жили без паспортов - их у колхозников отбирали. чтоб не сбежали, а за работу им насчитывали не деньги, а трудодни. Я слышал все время разговоры о том, как тяжело, как трудно. И я говорил, вот я приеду в Москву и обязательно найду товарища Сталина и все ему расскажу.

- Удалось?

- (Смеется.) Нет. не удалось... У нас была обыкновенная семья, двое детей - я и сестра. Мой отец. Иосиф Романович, после войны работал юристом. Звучит, да? «Мой отец юрист....» (Смеется.) Отец много работал, хотя зарабатывал немного, часто очень болел - давали знать раны. Я помню, как он уходил на войну. Как только началась война, он пошел добровольцем. В 44-м году, уже к концу войны, был ранен, тяжело. Его привезли в Москву, он лежал в госпитале, лица его я не видел, он был весь забинтованный. .. О войне не любил вспоминать. Только рассказывал, что, перед тем как ранили, и он как будто чувствовал - достал наши фотографии и долго смотрел на них. Конечно, все эти военные годы отразились на его здоровье, и он, спустя 23 года после победы, в 1968 году, умер.

Я недавно встретил отца покойного Яна Арлазорова - он адвокат, и он вдруг говорит: «Я помню молодым вашего отца». И рассказал мне, какой отец смелый и отважный был, - все удивлялись, про какие вещи он говорил. Отец был очень честный и принципиальный человек, ничего не боялся. Он всех удивлял своей порядочностью и смелостью. И еще у моего отца абсолютно точно был актерский талант. Как он показывал своих сослуживцев! У отца был низкий голос, и он очень хорошо изображал сильных людей.

Мама моя, Гита Давыдовна, была домохозяйкой. Потрясающе готовила. Из ничего. Но всегда очень хорошо и вкусно! Наш дом был очень строгий. Ничего нового не покупали. Я ходил до института в штанах, переделанных из папиных, а пальто мое было из папиной шинели...

- Но это была строгость или бедность?

- Все-таки это не была бедность, я не чувствовал себя бедным. Но между мороженым и кино приходилось выбирать. Я шел в кино и, получается, все время жертвовал мороженым. (Смеется.) У мамы на кино не просил, потому что в доме не было денег. И. бывало часто, ходил по улицам, смотрел -может, кто там потерял какие-то монетки. Но не было такого страдания: «Ах. я бедный!» Для меня это было нормой. Я понимал - мы так живем.

Когда я познакомился с одним своим приятелем, Володей Кругловым, у которого отец был прокурор республики, и пришел к нему в дом. я впервые увидел домработницу. Представляете? домработницу! Увидел, как в молоко бросают сливочное масло, увидел варенья разных сортов... А потом этот приятель позвал меня на дачу - еще одно потрясение. Д ля меня «поедем на дачу» было как «поедем в Сорбонну». (Смеется.) Жизнь, которая никогда мне даже не мерещилась.

- Вы сейчас живете на Арбате. А это все происходило ?..

- В Сокольниках. Впрочем. Арбат... Знаете, в его двориках есть душа. Вот я в своем родном дворе на Матросской Тишине хотел зайти в дом, подняться на этаж, где мы жили, но меня даже в подъезд не пустили.

-Когда это было?

- Во время съемок фильма «Небеса обетованные» - его снимали в здании психиатрической больницы, напротив моего подъезда. Хотел пройти посмотреть, как там мои надписи на кирпичах под нашим окном, но не получилось. Все вокруг было заколочено...

Старые дворики - самое драгоценное, что есть в этом городе, если они остались кое-где и еще не застроены чем-то современным... Там есть какое-то сосредоточение старого духа. Понимаете? Когда ты не ездил в центр каждый день, когда было меньше машин, когда было меньше других посторонних звуков, когда не строили на каждом шагу, когда были дворы с дворниками, совершенно другими, чем сейчас, колоритными мужиками и бабами с особым говором...

Когда было жарко, мы просили дворника побрызгать нас из шланга, было весело... Футбольной площадки не было, мы играли на мостовой, на которой были рельсы, и по ним утром и вечером в трамвайный парк на Матросской Тишине шли трамваи. Мы играли в футбол, трамвай проезжал. мы продолжали играть. Ворота делали из шапок, а играли по-настоящему, забывая, что с одной стороны забор, с другой - дом.

Помню, как во время войны, недалеко от дома, в магазин, который назывался «донорский», упала бомба, и все, кто там находился, погибли. А говорят, что в Москве не было опасно! Прямо рядом с домом!

Я помню День Победы. Тетя Феня, родная сестра мамы, повезла нас с сестрой на метро в центр, там везде стояли какие-то палки, на которых висели потерянные кепки и галоши, люди обнимались, целовались. Было много народу. но давки никакой не было. Вверху висел аэростат с портретом товарища Сталина, пели песни под аккордеоны, обнимались, целовались. Замечательный был день!

А потом напротив школы, где я учился, начали возводить завод «Геофизика». Его строили пленные немцы. Вот интересно - я все время думал увидеть каких-то злодеев и убийц, а у них были симпатичные, грустные красивые лица, хорошие фигуры, умные глаза... Я носил им еду из дома. Они принимали с достоинством, не унижаясь, и ели...

- Для вас это было открытие - такая ваша реакция на них?

-Да. Для меня это было открытием. Во время войны, когда отца ранили, я брал газеты, в которых были фотографии немцев, и ножом или вилкой тыкал их, резал. А туг были совершенно неожиданные, другие лица. Не те. которые представлялись мне. Не те, которые, скажем, мучили Зою Космодемьянскую.

Я даже стихи когда-то написал:

Я хлеб тайком носил немецким пленным.

Случайно возлюбив врагов своих.

- Кто надоумил Валентина Гафта идти в артисты?

- Как-то на катке я ел кусок черного хлеба и проглотил шнурок от шапки - так хотелось есть. Я глотаю-глотаю и не могу проглотить, и, видимо, так забавно я выглядел в тот момент, что мой друг Володя Круглов вдруг говорит: «Ты должен быть артистом, ты комический артист!»

Я хотел стать артистом еще со школы. Приставал с вопросами и просьбами послушать меня к Жене Моргунову: он жил в нашем доме, был постарше и уже со школы ходил в какие-то кружки. Потом поступил во ВГИК к Герасимову...

С Володей Кругловым, который тоже хотел поступать в театральное училище, мы ходили к Ираклию Андроникову, он нас принимал у себя в кабинете.

А за несколько дней до экзаменов я встретил Сергея Столярова, настоящего артиста! Я так стеснялся! Он шел с двумя собаками, сеттерами. Я понял, отступать нельзя. Забежал вперед и сказал: «Дяденька, я поступаю в Театр-студию МХАТ. Он. не глядя на меня, спросил: «Кто набирает?» -«Топорков». Он говорит: «Мой учитель». «Можно я вам басню прочитаю? У меня никак не получается». «Ну зачем же здесь? - сказал он. - Приходите ко мне домой». Я не поверил своим ушам. Пришел к нему домой, он лежал на диване, подперев голову руками. Я начал очень плохо читать, он мне начал объяснять басню, что там происходит, и у меня стало получаться. Он даже позвал свою жену с кухни. «Послушай, - говорит, - у него получается».

А я незадолго до того лишился двух передних зубов. Я любил драться, чтобы почувствовать, сильный я или нет. Специально вызывал некоторых людей на драку. И как-то попался один человек, вышел, говорит: «Давай стыкнемся», и не успел я что-то красивое сказать в ответ -а уже был без зубов. Поступал я в Школу-студию МХАТ с двумя фиксами. С этими фиксами я читал Твардовского «Василий Теркин». Такой приблатненный был, поскольку я с Матросской Тишины. Челка -глаза закрывала. Худой, длинный, даже каблуки отрезал, казалось, что я так буду поменьше ростом. И еще так приблатненно разговаривал.

Я поступил в Школу-студию МХАТ в 53-м году, сами понимаете - дело врачей, умер Иосиф Виссарионович. Когда декан читал мою анкету и дошел до графы «национальность», он сказал: «Вот здесь ничего не пишите, чтобы это слово даже не звучало». Но меня приняли. Потом выяснилось, что на курсе есть евреи. Один стал великим артистом - если бы он жил, вообще кино было бы другое. Это Женя Урбанский.

- Вы рассказывали, что он всегда выделялся, он и снялся первым, и стал звездой раньше всех.

- Нет, раньше всех в кино снялся Олег Павлович Табаков. Но Женя создал в фильме «Коммунист» великий образ. Женя и в жизни был таким человеком, с содержанием. И Юлий Райзман, режиссер, сумел его расслабить, освободить от каких-то таких, по молодости, зажимов. Если бы все были такими коммунистами, то я за коммунизм. Женя погиб трагически. На съемках, машина перевернулась. Картина «Директор» называлась. 1965 год. Ему было 33 года.

- Вы дружили?

- Да, очень.

- У вас же была «группа поддержки» еще при поступлении в Школу-студию...

- Да. группа поддержки была в лице Миши Козакова и Игоря Кваши. Они были на курс старше и такие наглые уже в то время, что просто указывали педагогам, кого брать, кого не брать. Ну, это, конечно, я преувеличиваю, но они меня поддерживали. Я, видимо, своей неуверенностью их провоцировал все время меня поддерживать. (Смеется.)

- Валентин Гафт впервые снялся в кино на третьем курсе - в «Убийстве на улице Данте».

- Ой. мне было стыдно выйти во двор. Мне говорили: «Чего ж ты так опозорился?» - имея в виду моего героя Руже. Мне казалось, что на меня смотрят все... А когда отец посмотрел фильм, он, видимо, перепутал Мишу Козакова в жизни и Мишу Козакова в кино и сказал: «Вот посмотри, как он одет! Вот это артист! А ты посмотри на себя - в чем ты ходишь?» А я в студии МХАТ не получал стипендию из-за тройки по литературе - не знал всех крестьян в «Кому на Руси жить хорошо». Тетя Феня была продавщицей в магазине, на Динамо, давала какие-то деньги на еду.

Когда меня утвердили на эпизод в «Убийстве на улице Данте» Михаила Ромма, на роль одного из трех убийц, и я не смог произнести от страха свои несколько слов, второй режиссер Столбов, впоследствии, кстати, главный режиссер «Фитиля», сказал: «Михаил Ильич, мы очень ошиблись в этом парне». Я услышал и заледенел еще на 20 лет вперед. Я в этот же вечер подошел к Ромму и сказал: «Извините, чего-то у меня не получается...» Он говорит: «Ничего страшного. Валя, вы будете такой застенчивый убийца». Ну а потом, кроме каких-то эпизодов, французов, никаких особо значительных ролей не было, меня не брали никуда. Я их не могу вспомнить, да особо и не стараюсь вспоминать.

- Потом Гафт играл в «Гонках по вертикали» бандита...

- Да, сначала были французы, потом бандиты. (Смеется.) Как-то встретил Швейцера в коридоре «Мосфильма», он сказал: «Вот если б я сейчас начинал картину «12 стульев», я бы взял вас на роль Остапа». Однажды я отказался сниматься у Данелии в «Кин-дза-дза». Потом я был утвержден у Захарова в «Мюнхгаузене», но и там отказался. Кваша играл вместо меня бургомистра, хотя пробы были замечательные.

- Ссорились с режиссерами из-за этого? Они обижались на вас?

- Нет. Понятное дело, они были не в восторге, но в итоге, слава Богу, отношения у меня ни с кем испорченными не остались.

- Как же так - пробы утверждены, а человек в последний момент отказывается?

- Ну, такой вот характер... Не понравились репетиции. Мало, казалось, мне уделяли внимания. Я подумал, что не нужен. Занимались другими артистами. В первом случае Олегом Янковским. во втором - Женей Леоновым.

- И вы считали, что проще отказаться?

-Да. Потом еще были какие-то съемки где-то, чуть ли не в Сахаре - я не хотел туда ехать.

- Это вы говорите про «Кин-дза-дза». А вас утверждали пароль, которую в итоге сыграл Юрий Яковлев?

- Да. Но, знаете, я об этом не жалею. Тем более что работы эти вышли очень хорошими. А по-другому и быть не могло, если роли сыграны действительно замечательными актерами. Зато я тоже часто кого-то заменял в последний момент. Например, попал к Рязанову вместо Шуры Ширвиндта в «Гараж». В «Небесах обетованных» я играл после того, как умер Жора Бурков. Видите - там отказался, тут играл вместо кого-то. Некий баланс сохранялся. (Смеется.) В «Здравствуйте, я ваша тетя!» тоже играл вместо одного, уже известного в то время, артиста. Не буду называть его фамилию.

- Вы рассказывали, что в «Небесах» несколько человек вас приняли очень агрессивно после того, как умер Георгий Бурков?

- (После паузы.) Да... Была группа товарищей.

- Учитывая сложный характер Валентина Гафта, о котором вы сами говорите, у вас, наверное, часто бывали конфликты и в театрах?

- В театрах? Да...

- Тогда скажите, почему после Школы-студии вы оказались в Театре имени Моссовета, а не в Театре имени Ермоловой, куда были распределены?

- Потому что меня больше никуда не брали. Меня взяли, вернее, прислали заявку из Ермоловского театра, но там началась смена режиссеров. Я пришел в Театр Моссовета. У меня был знакомый. Боря Годунцов, во вспомогательном составе этого театра. Он меня туда и привел. Я вошел в кабинет к Завадскому -он не поднимает головы. У него лампа такая желтая была и желтая лысина. И он, как всегда, что-то рисовал. На секунду поднял на меня глаза: «Садитесь». И сразу: «Вы сыграть могли бы Звездича?» Я посмотрел: что-то он перебирает, я полагал, в лучшем случае будет «кушать подано»... Думаю: «За что это он так?»

Я не помню, что я показал, но читал стихотворение, причем читал очень плохо. Больше всех я не понравился Константину Михайлову, был такой артист, он несколько позже сыграл в моей жизни очень важную роль... Но тогда меня приняли. Ввели в спектакль «Лиззи Мак-Кей» Сартра, я играл какого-то сыщика с двумя словами, а моей партнершей была Любовь Петровна Орлова, она играла главную роль.

- Вы ведь не только в театре с ней играли, но и в кино.

- Да, она меня пристроила в картину «Русский сувенир». К сожалению, картина неудачная. Любовь Петровна ко мне относилась очень трогательно, с большой нежностью. Как, кстати, и Ростислав Плятт.

- Любовь Петровна в то время переживала период забвения?

- Да, было забвение, и она ушла из Театра Моссовета. Великая актриса! А театр ее и не задерживал, хотя Юрий Александрович понимал, что она великая актриса, но рядом была супруга. Вера Петровна Марецкая. Эти сложные отношения между женщинами влияли на Завадского. Впрочем, где это не влияет? Женщины, да еще актрисы - они делают что хотят.

С Марецкой я играл в своем первом «большом» спектакле. «Корнелия». Марецкая - мама. Плятт - дядя, я - один из троих сыновей.

- В обморок не падали от того, что вокруг такие знаменитости ?

- Уже нет. В «Убийстве на улице Данте» научился не падать, видя там всех. И Плятт там снимался, и я Плятту понравился, и впоследствии тоже нравился. Спектакль был средний, хвалили Марецкую и Плятта, ну и, соответственно, ругали сынка, то есть меня.

Короче говоря, кончилось тем, что мы поехали на гастроли в Донецк и должны были выпустить там пьесу братьев Тур «Выгодный жених». Генеральная репетиция. Я не понимаю, что я играю. Режиссер Шапс вдруг говорит: «Открывайте дверь левой рукой». Я говорю: «Мне левой неудобно, я правой». «Нет, я вам сказал - левой!» Я говорю: «Я вообще никакой не буду открывать».

Через два дня премьера - это позор, я ничего не понимаю. Завадский в то время был где-то в Европе, и его заменял Михайлов, я пошел к нему. Говорю: «Вы знаете, Шапс заставляет меня открывать дверь левой рукой, а я хочу правой. Вы скажите ему, потому что я левой не могу открывать дверь!» Он отвечает: «Какой бы вы рукой дверь ни открывали, из вас артиста никогда не получится. Что за глупые вопросы какие-то?» Я пошел в гостиницу, мы жили тогда с Рудиком Рудиным, помните, Пан Гималайский из знаменитого «Кабачка»? Я сказал: «Я ухожу из театра». Он в это время открывал пузырек с чернилами.

От реакции на мое заявление он так дернулся и так резко открыл крышку, они залили его и без того смешное лицо. Мы оба хохотали до колик!

Я пошел на аэродром, самолеты не летали, какой-то грузовой самолет летел в Москву. Как я их уговорил - не знаю. Это был самолет для парашютистов. На нем я улетел в Москву. Звонили, чтобы немедленно вернулся, но я сказал: «Я не вернусь». Меня уволили по КЗОТу. Потом, когда приехал Завадский, я, поработав некоторое время в Театре на Малой Бронной, пришел в театр и сказал, что хочу вернуться. «Вернись», - ответил он.

Я вернулся, был сбор труппы, на котором мне сказали: что ж ты поливаешь театр, а потом возвращаешься? Я пошел к директору и написал заявление об уходе. Когда у меня был юбилей, 60 лет, Людмила Шапошникова, моя паргнерша но «Выгодному жениху», прочитала заявление, которое я написал утром о приеме в театр, а потом заявление об уходе вечером. И начались хождения по театрам. Перечислять их можно много. Это драматический театр, где был Гончаров, потом с ним перешел в Театр на Малой Бронной, потом был Ленком с Эфросом.

В то время Театр Ленинского комсомола был очень популярный! Потому что обыкновенные простые пьесы Радзинского превращались в откровение. Ведь в драматургии было много фальши. И вдруг на фоне этой фальши простая история между студентом и стюардессой с трагическим финалом. Он ждет стюардессу, готовый сделать ей предложение, а ему говорят, что самолет разбился...

- Ее запрещали ?

-Да. считалось, что эта пьеса упадническая, в ней грустный финал, но такие финалы, наоборот, рождают теплоту, нежность и силу мужскую, которая должна выносить любые испытания в жизни, даже смерть любимого человека. Таким был герой, которого я играл, - Евдокимов.

- Эфроса вы выделяете как режиссера?

- Да. К слову, Андрей Александрович Гончаров- замечательный режиссер, но они с Эфросом совершенно разные. Иногда мне казалось, что у Эфроса не хватает того, что есть у Гончарова, и наоборот. Но тем они и хороши, что в некоторых их спектаклях был такой выплеск энергии!

- После Ленкома опять был Театр на Бронной, куда вы пришли вслед за Эфросом...

- И невзлюбил очень хорошую артистку, но которая не искусство любила в себе, а себя в искусстве. У нас это было взаимно. Но, повторяю, она очень-очень хорошая артистка. Но она меня как-то не принимала, и мне с ней было очень тяжело.

- Потом был Театр сатиры.

- Да. А в Сатире мне было сложно с Плучеком. Ну не сложились просто отношения. Хотя он терпел меня, дал возможность сыграть графа в «Фигаро», и я всегда буду ему за это очень благодарен. Мы с Андрюшей Мироновым всегда приходили на полтора часа раньше на репетицию и делали все, что хотели, импровизировали.

Миронов не был тогда такой знаменитый. Как-раз в тот период он снялся в «Бриллиантовой руке» и пригласил меня на премьеру. Меня потрясла эта картина и его работа. Но когда мы выпускали «Фигаро», он не был такой популярный. Меня удивляло, почему он бегает в Вахрушинский музей записывать последний монолог Фигаро. А через 20 лет он действительно оказался для Миронова последним... Вот вам и мистика.

Кстати, отец мой на спектакль с моим участием сходил всего один раз, и было это как раз в Сатире, на спектакле «Тень», задолго до роли Фигаро.

- Как он отреагировал на вас?

- Ему жалко меня было. На следующий день собралась семья и на полном серьезе стали обсуждать: «Что делать дальше? Ему надо менять профессию». А мать, которую уговаривали каждый день приходить в театр, отвечала: «Нет, я его дома вижу». И когда она, наконец, увидела меня в «Фигаро», она сказала: «Валя, какой ты худой...»

- А сестра ходила к вам?

- Нет... С сестрой было сложно... Напишите «не сошлись характерами»... Но сестра есть сестра, я им помогаю, как могу. Они живут в Израиле.

После Сатиры я, можно сказать, остановился со сменами театров. (Смеется.) И в 69-м пришел в «Современник».

- Через полтора года не было соблазна еще раз сменить театр?

- Понимаю, о чем вы. Нет, не было. Олег Николаевич Ефремов хоть и уходил во МХАТ, но меня не звал с собой, да я и не хотел уже никуда из «Современника». Ефремов, кстати, меня позже звал. Он вообще всех звал периодически. (Смеется.)

Однажды, когда мой друг Кваша заменял Галину Борисовну Волчек, за три дня он успел понизить меня в зарплате и объявить строгий выговор. Если бы он заменял Волчек четыре дня, то он бы меня выгнал. Вот тогда я разозлился и, наверное, мог уйти.

Дело все в том, что я играл в спектакле Кваши «Мольер, или Кабала святош» Людовика XIV. А играли мы вдвоем с одним молодым артистом. И на премьеру, на которую позвали Гришу Горина, Миронова - все друзья близкие Кваши, он мне сообщает: премьеру будет играть этот самый молодой артист, ему надо набраться опыта. Я сказал: «Пусть он тогда играет всю жизнь этого Людовика». (Смеется.) А вообще мы с Квашой в хороших отношениях. Все-таки столько лет вместе.

Вообще, надо уметь не ссориться. Где-то подстраиваться, где-то наступить на свой характер, принципы и промолчать. Начиная прямо с учебы, со своих однокурсников. Ведь это твои потенциальные партнеры, иногда нужно уметь лавировать и терпеть. Даже когда к тебе не справедливы, даже когда прав ты. Даже когда за спиной говорят гадости. Просто ради того, что, например, ты когда-нибудь будешь играть - не обязательно любовь, а просто играть - с этим человеком.

- А с Григорием Гориным вы когда познакомились?

- С Гориным я познакомился на концерте в каком-то институте или клубе. Сначала выступали манекенщицы, которые показывали новинки сезона, потом какие-то артисты, а потом вышел Гриша Горин, студент медицинского института. И читал свои рассказы. Шепелявый, черный, заросший, толстый - было смешно. Вот тогда я с ним и познакомился.

- И дружили вы до его смерти.

-Да, Мы были в очень хороших отношениях, он ко мне прекрасно относился, даже пьесу для меня написал. Я снимался в фильмах по его сценариям - «Мой нежно любимый детектив» и «О бедном гусаре замолвите слово».

- Я почему спросил о Горине - он написал о вас, по-моему, одну из самых ярких заметок: «Гафт - это не фамилия, Гафт - это диагноз».

- Да. А когда стали печатать всякие эпиграммы и какую-то гадость мне приписывать, я написал, что «Гафт - это не фамилия, а издательство».

- Вы говорили, что точкой отсчета этой истории с эпиграммами стало знакомство с Роланом Быковым.

- Совершенно верно. Я никогда не думал вообще что-то рифмовать. Но как-то в Минске мы снимались в картине про цирк, я играл дрессировщика лисиц, Быков тоже какого-то дрессировщика. Я в него влюбился сразу, после нескольких разговоров за столом. Он тогда написал первую эпиграмму на меня (я тогда и слова эпиграмма-то не знал): «Что такое Гафт? / Может это шкаф? / Или так не выговаривают МХАТ? / Может, это лай? / Лай сплошных лисиц? / Шорохи своих и чужих ресниц? / Что такое Гафт - вряд ли кто поймет. /

Гафт-это, наверное, факт наоборот». Как он точно сказал - я всегда все делаю наоборот. по-другому, чем намечаю. Иногда это к лучшему приводит. Я никогда у него не снимался, но это мой учитель по литературе, я бы так сказал. Потому что впоследствии появился Фонд Быкова - напротив нашего театра. Я ходил туда, чтобы встретиться с Роликом. В последние пару лет жизни мы встречались с ним через день - он читал свои стихи, а я свои. Он давал мне задания, я писал - это был какой-то род соревнования. Быков, лучше которого вообще не должно быть ничего на свете, - а он был действительно гениальный человек, мог быть гением в любой профессии - ему какие-то мои стишки нравились. Он даже написал «Любите Гафта» - очень лестную для меня статейку.

- И четверостишие про вас.

-«Мой нежный Гафт, мой нервный гений.

Храни тебя Господь от тех,

Кто спровоцировал успех Твоих незрелых сочинений»

Замечательно.

- Про Гафта что только не говорили - «штучный товар», «совесть коллектива» - это фраза Галины Борисовны,«самый обаятельный злодей». Ну и то, что сказала ваша супруга, Ольга Михайловна Остроумова: «Жить с Гафтом - абсолютный подвиг».

- Ну, ее сейчас нет в Москве, но она приедет, мы с ней поговорим.

- А в первый раз вы сколько лет были женаты?

- Девять лег. Первая жена была замечательная. Я нищий, неработающий, меня никуда не брали... Л влюбился в красавицу. Она была из бедной семьи - когда я приносил конфеты, это был праздник. Ее семья жила в многонаселенной квартире, где очередь стояла в уборную и в ванную, где размножались тараканы с такой скоростью, что как шаг делаешь - все хрустит под ногами. Огромная квартира - там был один старик - он утром выходил на кухню и возвращался в свою комнату вечером - такие расстояния были. Это была бывшая квартира актрисы Малого театра Лешковской.

В этой квартире бывал Сумбатов-Южин - даже одеяло, которым я накрывался, он привез из Франции. Потому что мама моей жены была знакома с этими людьми. А Алена, жена, была очень красивая и очень бедная. А я еще беднее. Так что жизнь была не очень. Всех остальных, уж извините, опускаю. Дальше - Ольга Остроумова.

Мы с ней познакомились на вечере в ресторане в Сокольниках. Я пошел туда, потому что она была там, а она сказала, как потом выяснилось, «ну, если Гафт идет, то и я пойду». Она сказала «Гафт» не потому, что именно я, а потому что полагала, что на неприличный вечер я, видимо, пойти не могу. (Смеется.) Ну и поскольку это Сокольники. мой родной край, я туда пошел. И так мы познакомились.

- Это и было начало романа Валентина Гафта с Ольгой Остроумовой?

- Нет. Мы познакомились в «Гараже» - это был 1979 год. Она мне очень понравилась. Но потом я понял, что у нее маленький ребенок, что она замужем, ,, В общем, никаких перспектив не увидел. Ну и я специально, чтобы перестать смотреть на нее глазами влюбленного человека, стал смотреть на нее другими глазами и думать: «Господи, что в ней хорошего?» А потом, спустя какие-то годы, она выступала по телевизору, и я просто «прилип» к экрану.



Помню, мне показалось, что она одинока. Ошибался я или нет - не знаю до сих пор. (Смеется.) Она потрясающий человек. Она потрясающая актриса. Знаете, когда я увидел ее в роли Бовари... И не потому, что я был в нее влюблен, я говорю как зритель... До сих пор потрясен. Театр - это такая вещь, это не снять на пленку - но это было грандиозно.

- И после того вечера в Сокольниках Ольга Остроумова уже была в разводе?

- Да. И стала мне родным человеком, и ее дети и внуки тоже мне родные.

Девочка у сына, мальчик у дочки. Изумительные дети. Я удивляюсь, как эти младенцы познают мир, как они точно определяют какие-то вещи на своем детском языке, но безошибочно тыкают пальцем в самую суть предмета. Это какие-то новые дети. Они соображают и говорят. Так бегло и такими словами, запас слов просто потрясающий.

- Олъга Михайловна Остроумова хорошая бабушка?

- Не то слово! Она может прийти нагруженная своими ролями, съемками, сесть в машину и поехать к внукам, и провести с ними весь следующий день, таская их на руках. Кроме того, не просто съездить, а заехать на рынок, зайти в магазин. Она все приготовит, уложит спать. Вот такая бабушка.

- Не сложно в семье двум народным артистам?

- Знаете, у нас в семье нет общества взаимного восхищения. Мы вообще говорим о театре, об искусстве очень редко. И я, например, слышал, как она с кем-то говорит об этом, только не со мной. Я, кстати говоря, у нее многому научился. Она не любит болтовни, не любит показухи. Когда я прошу у нее совета, она долго думает, а потом говорит несколько слов. И - в точку. Совершенно неожиданно для меня. Вот говорят, что я неплохо играю Фирса. Это Олина работа. Точно так же она помогла в «12»- мне не очень нравится, как я там играю, но там есть две-три ключевые фразы, которые я говорю, так вот - я не знал, как их сказать. И она их произнесла. И я понял, что это такое.

- Вы действительно недовольны этой своей работой ?

- Нет, не будем говорить про это. Я доволен тем, что меня взял Никита Михалков, - я считаю его выдающимся, грандиозным режиссером. Для меня эти съемки были как мастер-класс. Он за всех сыграл, всем показал, все сделал. Это было погружение в счастье - работать с ним.

- Вы как-то сказали, что, сними фильмы «Предстояние», «Цитадель» какой-нибудь другой режиссер, он бы сейчас был героем.

- Конечно, нашли бы основание, почему назвать героем. А здесь просто схватились из зависти. Там есть, к чему придраться, к Никите - он достаточно благоустроенный человек, но в искусстве у него все равно в душе есть то, что происходит у художника, -сомнения, переживания, бессонница, поиск. Это не мешает так называемой жизни, которая со стороны рассматривается как полное благополучие - полно денег, дружим с президентом, дружим с премьер-министром. Чушь собачья. Когда человек выходит на площадку снимать или играть, это не помогает.

- Про вас тоже много пишут всяких небылиц...

- Мне всегда стыдно про себя читать. К тому же я очень не люблю людей, которые про себя сами много говорят.

- Но вы делаете скидку на то, что это издержки профессии, что это публичность?

- Надо издержек этих избегать. Потом происходит опустошение от этой болтовни. Надо беречь иногда какие-то силы и энергию для применения в другом месте и для других целей.

- С журналистами, к слову, никогда не дрались? Из бульварных газет?

- Нет, но порой ох как хотелось... Когда у меня случилось в жизни несчастье с дочерью, вообще писать об этом не нужно было, никому дела до этого не должно быть. И там не было ни слова правды. Это было оскорбительно для меня и для того, что произошло, чудовищная ложь, придуманная история. Я все-таки верю, что люди чувствуют, где правда, а где неправда. Но мне было неприятно читать, голова лопалась от ужаса. Еще какие-то фотографии, которые смонтированы были. Я ненавижу эту желтую прессу. Но я справился с этим тяжелым периодом. И Оля была рядом.

- У вас есть друзья, Валентин Иосифович? Я сразу оговорюсь, что я имею в виду. Вы очень часто говорите про родных, про коллег - про того же Олега Павловича Табакова, что вы друг друга очень любите, но разговариваете с ним при этом чуть ли не два раза в год всего лишь.

- Два раза в год - это даже много. (Смеется.)

Пожалуй, единственный мой друг, собеседник, человек, которого я люблю, который набрал такую высоту, от которой можно просто только удивляться - из жанрового, комедийного. эстрадного артиста он превратился в крупную личность, в большого драматического артиста, - это Геннадий Викторович Хазанов.

- Практически не бывает дня, чтобы пару часов вы не поговорили по телефону.

- Да, день начинается с его звонков. Очень интересно, потому что он ночью часто не спит, у него колоссальная библиотека, запасы редчайших книг. Он находит там вещи, которые, он чувствует, надо мне рассказать. Вещи, которые играют в моей жизни немалую роль. Потом, он подогрет временем, он интересуется всем - что происходит в стране, что происходит в искусстве, в театре.

У него такое глобальное мышление. Для того чтобы познать потом какую-то простую истину, нужно очень много знать, «накопить». Не для того, чтобы показать, - это как фундамент на всю жизнь или на какой-то период жизни. На который можно опереться. И тоща видно - личность это или просто случайный случай. Но это приходит с опытом, с этим не рождаются. А вот с талантом большим рождаются.

- Вы сказали о друзьях; и тем не менее мне кажется, что вам очень часто комфортно в одиночестве.

- Не часто, а все время. (Смеется.) Я как-то написал:

Бассейна голубое облако,

и веер пальм над головой

Мне хороню, мне одиноко,

и одиноко ей со мной.

Но одиночество не для того же, чтобы замкнуться и никого не видеть. Я, например, напишу ночью какое-нибудь стихотворение и могу на улицу выити и сказать: «Послушайте меня, я вам прочитаю». Так что какое одиночество... Одиночество нельзя...

- Вы пишете ночью?

- Да, ночью, и засиживаюсь иногда. То, что похоже на мгновенную шутку, - это долго-долго отбирается.

- Вас часто просят написать кому-нибудь несколько слов...

- Да, но в последнее время чаще отказываюсь. Нельзя превращаться в «поздравлялово», потому что это не профессия. Точно так же, как умирают сейчас подряд, и надо говорить о своих товарищах - но когда подряд, один, второй, третий, пятый - это вроде как роешь им могилу... И закидываешь. Иногда надо помолчать. И это не значит, что ты не любил и не уважал.

- У вас есть трогательное до слез стихотворение на смерть Габриловича.

- Который раз нам смерть напоминает, / Что жизнь - это отсчитанные дни. / Пусть никогда никто не забывает. / Что к нам не возвращаются они.

- Валентин Гафт как к смерти относится?

- Когда-то у меня был какой-то бред, я кричал: «Я умру, я умру!» Потом я как-то слушал Малера... Я слушал Малера, закрыв глаза. / Застыла на щеке слеза. / Мне было страшно, но напрасно -/ Я видел смерть, она прекрасна.

Такие вот мысли иногда приходят.

- Вы сейчас играете спектакль «Сон Гафта, пересказанный Виктюком» по вашей же пьесе. В ней есть что-то из вашей биографии?

- Исторические моменты?.. Пожалуй, да. Могу вам рассказать... Это все больше из детства и юности. Например, в пьесе звучит голос Берии Лаврентия Палыча на похоронах Сталина. Так вот, чтобы попасть тогда на Красную площадь, мы с приятелем переночевали в подъезде и оказались в первых рядах. Перед нами был Мавзолей, и Лаврентий Палыч, нахлобучив шляпу до бровей, с поднятым воротником, в пенсне, говорил: «Не стало Сталина». Вот эта фраза вошла в спектакль, там слышен голос Берии, он говорит: «Страшно, потеряли вождя». Страна стонала от потери и от ужаса, который сопровождали власти.

- Вы тогда тот же самый ужас переживали, чувствовали?

- Да, несмотря на то, что мне было уже 18... У нас плакала вся квартира и весь дом - никто не знал, что будет. Притом что у нас, кстати, был дом семей врагов народа. Но как-то об этом никто не говорил... Но можете себе представить, когда ночью подъезжал воронок и забирал людей. Практически каждую ночь... Сталин - фигура непростая: довольно умный, по сравнению со многими нынешними руководителями, - образованный человек, знающий литературу, искусство. Очень хитрый, знающий, кого наградить, кого убить, когда, в какое время, и ничего не прощающий.

Человек, запоминавший все, -от рукопожатия до взгляда. Как компьютер -кого я убью тогда, кого сегодня, кого послезавтра. .. Но люди мечтают - был порядок, можно было выйти в город, никто бы тебя не тронул, не убил... Убивали в тюрьмах, а на улицах - практически нет. Сейчас на улицах убивают. Знаете, вероятно, время соответствует тому, кто руководит страной. Когда 9 Мая висел портрет Сталина на аэростате, все кричали: «Да здравствует товарищ Сталин!» - плакали и молились на него. Сталин был фигурой божественной...

- Для того времени...

-Да, во-первых, это было внушаемо, а потом, о нем всегда говорили «руководитель наших побед». Руководитель побед был народ и люди, которые для этой победы не жалели самих себя и подчиненных. Во-вторых, когда я пишу как бы о положительных сторонах товарища Сталина, я не могу сказать, что они «положительные». Когда он обращается к Богу, когда он говорит, как ему одиноко, и просит прощения, - я этим обращаюсь к тем, кто по-прежнему любит его. -пусть увидят, как их идол раскаивается. Пусть, как будто это было, пусть те, кто видят, поймут, чего стоило этому человеку жить, сознавая свои кровавые поступки. Пусть те, кто в него верит, увидят, что он это признает, и чтобы этого никогда не повторилось.