Одна из самых востребованных в кино актрис своего поколения, ведущая актриса Театра имени Маяковского Евгения Симонова, она, оказывается смысл жизни видит не в карьере, а прежде всего в детях. И до сих пор жалеет , что их у нее только двое
В гримерной у Евгении Симоновой на столике стоит фотография, где запечатлен почти весь клан Симоновых, а дома со стен глядят предки - прадедушки и прабабушки.
- Евгения, вы хорошо знаете свои корни?
- Мне с детства было это интересно, и я расспрашивала своих бабушек. Начну с того, что фамилия Симонова благоприобретенная, а не родовая. Мой дед Станислав Венедиктович Станкевич, наполовину поляк, наполовину литовец, был комиссаром полка в Гражданскую войну. Потом служил в Генштабе. Поскольку он был связан с Тухачевским, его расстреляли в 1937 году. У него остались сын - это мой папа - и дочь. Скульптор ленинградской Академии художеств Василий Львович Симонов усыновил мальчика. Так мы стали Симоновы.
Жена деда, моя бабушка, - Мария Карловна Гейслер. В родословной книге в Румянцевской библиотеке Санкт-Петербурга мы нашли сведения, что ее отец, мой прадед, был из обрусевших немцев. Его звали Карл Карлович Гейслер. Он происходил из купеческого сословия. Бабушка Мария Карловна, Меря, как мы ее звали, была маленькая, худенькая, а столько испытаний выпало на ее долю. Оставшись после ареста мужа с двумя детьми - папе моему было тогда 11 лет, а дочке Гале 4 года, - она вынуждена была из Ленинграда выехать в ссылку в Каргополь.
Скульптор Симонов был их соседом по лестничной клетке. И беспрецедентный случай по тем временам - после ареста моего деда он пришел к бабушке и сказал, что готов помочь. После отъезда в ссылку в 24 часа бабушка состояла с ним в переписке. В 1938 году Симонов забрал моего папу к себе, и, когда началась война, они уехали в Ташкент в эвакуацию. Своих детей у Василия Львовича не было, и он вырастил папу как сына, обожал его.
Но усыновил он его только в 1947 году, потому что не знали, что Станкевич расстрелян, все ждали, что он вернется. А когда в 1947 году начались новые посадки и стали забирать детей врагов народа, Симонов дал папе свою фамилию, иначе тот не смог бы поступить в Военно-медицинскую академию. Это было мучительное решение для всей семьи.
- Бабушка охотно рассказывала о себе или не любила вспоминать?
- О событиях тех лет, кроме ареста деда - это было слишком страшно, - она всегда рассказывала с юмором. Когда она приехала в Каргополь, ее, жену врага народа, никуда не брали на работу. Она слегка картавила и рассказывала, смеясь: «И вот мне дали ружье, тулуп и велели охранять склад, и я всю ночь бегала вокруг». Мы удивлялись: «Меря, а что ты смеешься?» «Ну, со стороны, я думаю, это было забавно», - говорила она. Она рассказывала, что многие местные ей все-таки помогали и сочувствовали, и она сохранила поразительную светлую память о людях.
Потом ей удалось устроиться счетоводом в деревне Вышитино. Там произошла судьбоносная встреча. У бабушки Зои Дмитриевны Богдановой была сестра Капитолина. Она работала в деревне Вышитино фельдшером, и эти две интеллигентные женщины - Капитолина и Меря - познакомились. Но это я уже забежала вперед. Сначала должна рассказать о маминой ветви.
Мамин отец, мой дед Сергей Михайлович Вяземский, происходил из семьи сельских священников села Барятино. Бабушка Зоя Дмитриевна Богданова была из семьи мелкого чиновника почтамта в Петербурге. Дед работал бухгалтером и всю жизнь занимался историей, собирал архив по искусству, литературе и науке. В Музее истории Ленинграда хранится архив Вяземского. Так вот как породнились две ветви: Симоновы и Вяземские.
Папа после войны приехал в Вышитино навестить маму, по которой очень скучал, и сестренку Галю. Капитолина попросила его захватить посылку для сестры Зои Дмитриевны и отнести на улицу Вторую Советскую в Ленинграде. Когда папа принес посылку к Вяземским, увидал мою маму и влюбился. Папа был уже студентом Военно-медицинской академии в Ленинграде. У них с мамой начался роман.
Дед Вяземский был большой оригинал. Он очень полюбил моего папу, видел, что тот талантлив. Папа ведь с 14 лет мечтал стать физиологом. Еще в Ташкенте он встретил своего будущего учителя Эзраса Асратяна, чистил клетки с подопытными животными, смотрел за его опытами и был очень увлечен наукой. И хотя у деда были две дочери на выданье, он, увидав, что папа влюблен в одну из них, Олю, отговаривал: «Павка, не женись! Это такое бремя. Это тебя будет отвлекать от науки».
Тем не менее мама и папа поженились в 1948 году. Симонов Василий Львович уступил молодым свою двухкомнатную просторную квартиру (одна комната была около 40 метров, другая 25), а сам переехал жить в мастерскую. Папа смог забрать к себе тогда маму и сестру. И в одной квартире оказались и обе мои бабушки, и обе мои тетушки - сестры мамы и папы. Мы жили небогато, но очень весело и открытым домом.
- Почему небогато, ведь папа работал?
- Папа окончил академию, и его направили на Север, в бухту Тикси. Но жили мы совсем небогато. Во-первых, у бабушки Зои не было пенсии. Меря не могла долгое время устроиться на работу. Галя была студенткой, а мама, окончив Педагогический институт имени Герцена, преподавала английский, но зарплата была маленькая. Семья-то была большая: родился мой брат Юра, потом я. Помню, мама даже как-то подрабатывала тем, что вела группу хореографии - она в детстве занималась балетом, а бабушка Зоя была тапером. Но жили мы весело.
На Новый год всегда елка под потолок, много детей. Бабушка делала корзиночки из цветной бумаги, клала туда грецкий орех в золотой или серебряной обертке, мандарин и конфеты. Эти подарки раздавались детям у нас на елке. В большом тазу, в котором стирали g-белье, отмыв его, готовили винегрет. Когда мы уже жили в Москве, мама стала преподавать в военном институте. В 1962 году ее послали переводчиком на выставку в Америку на 4 месяца. А папа, хотя клятвенно обещал заплетать мне косы, тут же их остриг и сразу сдал меня в лесной санаторий.
- А с кем остался Юра?
- Юра учился при Ленинградской консерватории по классу скрипки. Папа в один прекрасный день пришел и сказал маме: «Лялька, я переезжаю в Москву». Мама онемела, потом спросила: «А как же мы?» Папа ответил: «Ну, если хотите, тоже можете со мной поехать». Надо сказать, мама всю жизнь понимала, кто рядом с ней, и всегда шла на большие жертвы. Эзрас Асратян организовал научно-исследовательский институт в Москве, которым потом папа двадцать лет руководил.
Два года папа жил в одном из корпусов Института имени Бурденко в Лефортово - там был и виварий - и спал в кабинете на стульях. Мы приехали к папе, когда ему дали квартиру. Но Юру, поскольку он учился музыке, решено было оставить в Ленинграде с бабушкой Зоей. Ему было 10 лет. Помню, стою у вагонного окна. Мама рядом рыдает. А Юра на перроне стоит, и у него такое отчаянное выражение лица, что я не забыла это до сих пор.
- Вы с братом были дружны?
- Да. Юра старше на 4 года, и, если он меня обижал и ему попадало, я все равно за него заступалась. С ним было интересно. Все игры у нас проходили под музыку, оперную и скрипичную. Юра брал зонтик, вешалку (зонтик был смычком, вешалка - скрипкой), ставил пластинку с концертом, меня сажал за туалетный столик, ставил ноты, и я должна была изображать, что играю на фортепиано. Если я просила: Юрочка, можно пойду попью водички? - тут же получала зонтиком по голове: «Сидеть, сейчас будет кульминация!»
- Папа, поскольку детей редко видел, любил, наверное, вас с Юрой безумно?
- Папа был очень своеобразным человеком, одержимым наукой. Например, он меня спрашивает: «Сколько тебе лет?» Я говорю: «Пятнадцать», хотя на самом деле тринадцать. «Пятнадцать, говоришь? - недоумевает папа. - Нет, тебе не может быть пятнадцать. Ты родилась, когда я был в Тикси и когда я закончил кандидатскую диссертацию. Это было в 1955 году». До моих 14 лет он ни со мной, ни с Юрой практически не общался. «А какая информация? - всегда говорил папа. - Там же нет никакой информации». Но мама вырастила нас в глубоком понимании и уважении к отцу.
- Он не хотел видеть в детях свое продолжение?
- Наверное, теоретически хотел, но он так реально сосредоточен был на себе, в хорошем смысле этого слова, что, куда пойдут его дети, было для него достаточно абстрактно. К тому же он был гуманистом и считал, что любое насилие над личностью неправильно. Юра, например, был очень способный к музыке, но после 8-го класса сам ушел из ЦМШ при консерватории в Москве, и мама стала готовить его к поступлению в МГИМО. Окончив МГИМ0 с четырьмя языками и поступив в аспирантуру, он еще на спор поступил в театральный, потом попробовал себя в дипломатии, а потом вышел на свою дорогу. Он преподает в МГИМО, студенты обожают его лекции, и все знают Юрия Вяземского как ведущего интеллектуальной программы на Первом канале «Умники и умницы».
- Зачем он на спор поступил в театральный?
- Я уже училась в Училище имени Щукина на втором курсе. У нас постоянно дома кто-то из студентов жил или обедал. Приходил и мой педагог Владимир Петрович Поглазов. Юра с ним подружился и однажды решил ради интереса прийти на первый тур. Пришел с другом. Тот не стал читать, когда дошла их очередь, а Юра, к моему удивлению (я сидела на экзамене как секретарь), вдруг вышел и стал читать. Все знали, что это мой брат, и знали, что он учится в аспирантуре, но нашли его интересным, и он прошел второй тур, третий. В общем, его приняли. Но он не мог забрать документы из МГИМО и ходил вольным слушателем на занятия. Потом решил: большим артистом не станет, а так просто - нет смысла. И ушел.
- А вы-то как решились пойти в актрисы?
- Папа меня сбил с панталыку. Я собиралась по маминым стопам. В школе училась плохо. Была пятерка по литературе, положительная оценка по английскому, но по русскому два, по всем точным предметам я просто не открывала учебники. Я оканчивала школу в 1972 году, а за год до этого Олег Николаевич Ефремов набрал курс актеров и режиссеров для повышения квалификации.
А у отца многие научные темы соприкасались с психологией. У него, например, была тема, которая называлась «Психология творчества». И для этой темы ему нужны были практические занятия с актерами. У него бывали публичные лекции в Политехническом музее, где собиралось огромное количество народа. Отец был артистичен, говорил просто и доходчиво о весьма серьезных вещах. Ефремов пригласил его прочесть курс лекций, а потом даже позвал на вступительные, поскольку они обсуждали между собой, что система приема очень несовершенна, и пытались изобрести что-то новое.
Я тогда занималась с репетиторами, готовилась поступать в педагогический, но сказала папе: «А ты не можешь меня кому-нибудь показать?» «Детка, зачем тебе?» - удивился папа. «Мне интересно. Проведем эксперимент». Программу мне бабушка Зоя составила. Я читала Мережковского, Гиппиус, читала очень плохо, и все говорили: «Нет, боже упаси, нет. Никаких способностей». Единственный, кто сказал, что я могу, был Петр Михайлович Ершов, театральный режиссер и теоретик, папин друг: «Вы способны, не слушайте никого».
Папа привел меня в Школу-студию МХАТ. Я дошла до третьего тура и слетела. Ректор сказал: «Женя, мы очень уважаем вашего папу, и из уважения к нему мы переваливали вас с тура на тур. Но мы не можем сделать из вас актрису даже при всем уважении к папе». На следующий день я, что называется, «с улицы» пришла в ГИТИС. Там меня не пропустили даже на второй тур. «Все, - говорю я девушке Лиде, с которой познакомилась, целый день просидев в очередях, - я закончила свою эпопею, еду домой. Скоро в пединституте экзамены». Она говорит: «Пойдем в Щукинское, сегодня последний день первого тура». И стала меня упрашивать проводить ее.
Мы стояли на перекрестке, и, видимо, моя судьба тут и повернулась. Мы подошли к училищу, вышел кто-то и сказал: «Последняя десятка». Читала я очень плохо, но у меня был номер. Номер мне нигде не разрешили показать. Во МХАТе прямо сказали: «Номера будете в цирке показывать». И когда я прочла и увидела лицо Марии Давыдовны Синельниковой, актрисы Театра имени Вахтангова, и желание ее поставить жирный минус против моей фамилии, я сказала: «Разрешите показать номер?» Поскольку вахтанговская школа всегда отличалась большей свободой, она разрешила. «Что-то в вас есть, - сказала она, - поэтому я пропущу вас сразу на третий тур, потому что читаете вы плохо и со второго слетите однозначно».
И когда на третьем туре я вышла и стала читать, Борис Евгеньевич Захава меня все время обрывал, и я пошла на место, но Мария Давыдовна остановила: «Подождите, у вас там какой-то номер». Я показала номер и прошла. Потом после первого семестра чуть не выгнали, потому что я не могла показать элементарного этюда, такое было стеснение. Я выходила, садилась на скамейку и ничего не показывала, а только бледнела и краснела.
«Ну что, так и будете там сидеть?» - говорил педагог. Меня бы выгнали, если бы не Катин-Ярцев Юрий Васильевич, который меня выручал. Я играла восемь аккордов на гитаре, брат научил, и пела английские баллады. Все делали этюды, а потом Катин-Ярцев говорил: «Ну, а теперь Женя нам споет». Но потом и он предупредил: если не преодолею себя, со мной придется расстаться.
- Но вы еще студенткой первого курса попали в кино, снялись в замечательном фильме «В бой идут одни «старики». А ведь на площадке так можно закомплексовать, что совсем потеряешься.
- Там было все замечательно, потому что там был Леонид Быков. Личность уникальная: редкое сочетание профессиональной и человеческой одаренности. И такая любовная атмосфера царила на площадке... А поскольку это был мой дебют, я подумала, что только так и бывает в кино. Но позже поняла, что не только так не бывает, а практически никогда не бывает. Первый год меня никуда не брали сниматься. Было много проб, но не утверждали.
Заканчивался первый курс, я спускалась по лестнице, а на ступеньках стоял симпатичный человек: «Леонид Быков начинает картину и приглашает вас на пробы». Я подумала: «Столько уже пробовалась, стоит ли?» Но поехала, и Леонид Федорович меня взял. «Жень, я не могу сейчас определенно обещать, - сказал он, - не я решаю, а худсовет. Но я бы вас взял». Потом пришла телеграмма: «Утверждены, роль ваша». Прошло 42 года, я храню ее до сих пор.
- Снимаясь в картине «Пропавшая экспедиция», вы вышли замуж за известного тогда уже актера Александра Кайдановского. Судьба его драматична. Вы можете о нем рассказать?
- Когда я вышла замуж, мне было 19 лет. Мы прожили очень недолго, и это было давно. В 21 год у меня родилась дочь Зоя Кайдановская, и это замечательно.
- Зое не мешает фамилия Кайдановская?
- Она по паспорту Симонова, как актриса она Кайдановская. Зоя очень талантливая, взяла от отца лучшее. У нее мощный актерский диапазон. Когда пришла в Театр имени Маяковского, была Зоя-дочка Симоновой, а теперь Зоя Кайдановская, самостоятельная личность. Играет в десять раз больше, чем я, ведущая актриса своего поколения.
- После училища вас пригласил Андрей Гончаров в Театр имени Маяковского. Вы хотели в этот театр?
- Очень хотела. И вдруг позвонили из театра и пригласили. Вроде бы Гончаров видел меня в «Афоне», а его помощники увидели меня в спектакле «Альпийская баллада», где я играла итальянку. Я была в положении, срок был еще маленький, и я мучилась: говорить Гончарову об этом или нет? Но поскольку у меня никогда не стоял вопрос, профессия или дети, дети были на первом месте, и Андрей Александрович так со мной разговаривал, что я поняла: обмануть не смогу. Он спросил, когда роды. Я сказала: «18 ноября». Он засмеялся: «Будем ждать». В результате получилось удачно: в январе я уже начала репетировать.
- Кто помогал с новорожденной?
- Мама, но она тогда еще работала, поэтому была няня.
- А бабушки?
- Бабушка Зоя умерла. У меня и роды, может быть, начались несколько преждевременно из-за этого. Она жила в Ленинграде. Я ездила к ней. Она лежала в сентябре в больнице. Все знали, кроме меня, что она безнадежна. Родители уехали в Ленинград. Потом папа вернулся домой, а мама заехала к Юре навестить годовалую внучку, и я спросила: «Как там бабуля?» Отец был потрясен моим вопросом. Он посмотрел на меня и сказал: «Как, мы же ездили на похороны». Я зарыдала, и у меня вскоре начались схватки.
Я приехала в роддом с фотографией любимой бабушки. Роды были тяжелые. Мне не разрешили взять фотографию с собой, а я не хотела ее отдавать и взяла с санитарки слово, что она мне ее сразу принесет. Как только я родила и мне дали дочку на руки, она принесла фотографию, и я показала ее новорожденной Зое. Я хотела, чтобы первое, что она увидела, было лицо бабушки Зои, в честь которой я ее назвала.
- Как росла Зоя, спать давала?
- Да. Но были трудности: у меня не было молока, а я очень хотела кормить сама. А потом появилась няня, молодая девушка с большими серыми глазами. Я еще подумала: «Зачем нам такая красавица?» А она приехала поступать в театральный, не прошла, и ей нужно было остаться на год в Москве. Она поселилась у нас. Несмотря на юный возраст, Лариса оказалась очень хорошей няней. Мы с ней подружились. Она в конце концов выучилась на звукорежиссера, с Георгием Александровичем Товстоноговым выпускала его последние спектакли. Вышла замуж за режиссера, который в определенный момент решил уехать в Америку. Это был конец 1980-х. Муж потом погиб в автокатастрофе, осталось двое детей. Мы общаемся с Ларисой до сих пор.
- Вы не боялись Гончарова? Наверное, знали, что он деспотичен?
- Конечно, робела. Такая мощь у него была, которая поначалу подавляла меня. Но если бы он стал меня унижать, я бы, наверное, ушла.
-А он мог?
- Да, мог. Но у меня была защита -я в тот момент уже была популярна. У меня было много предложений в кино. По пять-шесть сценариев сразу присылали. Мама их читала, она была моим завлитом. Я могла уйти в кино, у меня была возможность - теоретическая - перейти в другой театр. Это давало мне некоторую внутреннюю свободу. А потом, я ему нравилась как актриса. Я его понимала и могла сделать, что он хотел, и достаточно быстро. Тем не менее я мало с ним работала, но он относился ко мне чрезвычайно хорошо, я в год выпускала по премьере.
-«Чайку», где вы играли Нину Заречную, он ставил?
- Нет, Александр Вилькин. В «Чайке» я провалилась с треском.
- Не может быть!
- Спектакль мне очень нравился, но я была не готова ни профессионально, ни человечески. Критика меня тогда просто перечеркнула. Так нельзя, конечно, с молодыми дарованиями поступать. После этого я перестала читать какие бы то ни было статьи о себе или о ком-либо. Даже хвалебные. А тогда мне было очень тяжело, но я выжила. Прошло около сорока лет. Был юбилей Антона Павловича Чехова, и Павел Тихомиров в Доме актера устраивал вечер и предложил мне прочесть монолог из «Чайки».
И я прочла эту сцену из четвертого акта, и поняла, что наконец-то я «Чайку» сыграла. Поезд давно ушел, и огни погасли - вот надо было прожить жизнь. Хотя я не переставая репетирую - я только это и делаю всю жизнь, -а в перерывах судорожно рожаю детей и общаюсь с близкими. И вот надо было прожить жизнь, чтобы понять. Раньше приходилось себя накручивать, а тут все усилия ушли только на то, чтобы не разрыдаться, так много уже знания. Моя жизнь сложилась удачно, но профессия все равно трагическая.
- Почему же? Вас очень полюбили в театре. Только и разговоров было, какая вы доброжелательная, воспитанная, замечательная.
- Это было давно. Жизнь меня огрубила, как и голос мой опустился вниз. (Смеется.) Когда мы репетировали «Чайку», Вилькин мне все время говорил: «Женя, у вас нет ни внешности, ни настоящего дара актерского, ни темперамента, ни голоса, Женя, у вас нет ничего, но у вас есть воля, она вам все заменяет». Это правда. У меня способности, конечно, специфические были, я расшатала просто все это неимоверным трудом.
Природа у меня стабильная, у меня всегда было хорошее настроение, и мне очень трудно было перейти в другое состояние. Но кто-то сказал, что репетиция - это ежедневное расшатывание нервной системы, и характер с возрастом, конечно, не улучшается. Доброжелательность осталась. Например, сейчас в спектакле «Август. Графство Осейдж» ситуация почти пограничная. Все это даром не проходит
- Мама вам помогала растить дочь?
- Мама оставила любимую работу ради меня, дала мне возможность много играть. На ней все держалось. Я почти дома не бывала, поскольку без конца снималась. И когда я говорила: «Мама, давай пойдем куда-нибудь, в театр, например», она отшучивалась: «Женька, тебе хорошо, ты свободная женщина, а у меня ребенок маленький, куда я могу пойти!» Единственное, я позволяла себе только роскошь работать и никуда не ходила, не ездила на фестивали и не любила это. И все отпуска, если они были, проводила с Зоей.
А если съемки летом на море, то обязательно брала маму с Зоей с собой и старшую племянницу Настю. Между девочками год разница, они росли как родные сестры. Я спрашивала Зою иногда: «Ты не страдала, что редко видела меня?» Она говорила: «Нет, мама». Она была удивительной девочкой, не капризной и очень любила бабушку. Помню, Зое года 4, она сидит на ковре, играет. Я уезжаю на месяц, плачу, прощаюсь. Она не очень понимает, почему я плачу. Мама торопит: опаздываешь. Я целую дочь, она играет и краем глаза вдруг замечает, что мама берет плащ, чтобы выйти со мной. У нее тут же ужас на лице: «Ляля, ты куда!» Тут я заревела еще больше, потому что поняла, что идет замещение меня как матери и ребенок больше привязан к бабушке.
А когда Марусе, младшей дочери, было 5 лет, мама умерла. Мне было 36 лет, и на ней держалось все. Без мамы я страдала так, что до сих пор не могу без слез вспоминать. Помню, мама с детьми отдыхала в Коктебеле. Я вырвалась к ним, прилетела. А мама всегда меня ждала, если знала, что приеду. Могла два часа стоять у ворот. Папа обычно ругал: «Лялька, ну что ты ждешь, она придет!» Нет, мама стояла ждала. И вот я приехала, расцеловала детей, и мы с мамой как только остались вдвоем, три часа не могли наговориться. «Мам, - сказала я ей, - я, конечно, детей обожаю, и соскучилась, но так, как я по тебе соскучилась, не передать!» Мама умерла от рака. Это было неожиданно и быстро. Они только вернулись с папой из Америки. У папы был тур лекционный по университетам. Мама приехала такая молодая в джинсах и... Положили ее в больницу на обследование по поводу сердца. Она жаловалась. Там поставили другой диагноз.
- Папа у вас был уникальный, известный в своей среде ученый. А как он относился к вашей всесоюзной известности?
- Он был почетным членом американской Академии, его работы издавались и в Америке, и в Европе. Как-то пришел и рассказывает мне и маме, что на одном международном форуме, представляя его академику, нобелевскому лауреату, сказали: «А это вот Павел Васильевич, вы ведь хотели посмотреть на папу Евгении Симоновой». Он по этому поводу очень смеялся. Думаю, история была еще им и приукрашена.
- Скажите, в жизни в вас влюблялись? У вас были поклонники?
- Ну да, влюблялись. Но не слишком. Был один изумительный поклонник. Миша, медбрат из Первой градской. Рыжий, как клоун, и у него было сильное косоглазие. Чудный парень. Иногда он провожал меня до метро, или мы сидели на лавочке. Он рассказывал мне свою жизнь, я ему что-то о себе. Однажды он пришел на служебный вход театра, и мой друг и режиссер Гарий Черняховский, который ставил «Альпийскую балладу» в училище, говорит: «Жень, там тебя поклонник ждет». Я спустилась вниз, вижу, Миша стоит. Я спросила: «Миша, а вы Гарику сказали, чтобы он меня позвал?» «Нет, -ответил Миша, - я никому ничего не говорил». Я удивилась и после спросила Гарика: «А как ты узнал, что меня ждал поклонник?» «Женя, такое может ждать только тебя», - отшутился Гарик.
Так что поклонники у меня были классные. И еще у меня был друг в течение многих лет. Сначала он ходил на мои спектакли, потом познакомился с моей мамой. Наверное, возле театра, когда она меня встречала. Я уже не помню. Он был старше лет на 30. Полтора года назад его не стало. Олег Григорьевич Чуйко. Это был мой сердечный друг.
- Может, он хотел на вас жениться?
- Что вы, нет! Хотя он был одинок. И как-то я его даже спросила: «Олег Григорьевич, вы такой классный. Почему у вас нет семьи?» И он рассказал, что была у него в юности девушка, которую он любил, но она ему отказала, вышла замуж за другого. Вот так. То ли такой однолюб, то ли не встретил больше никого. Он жил в городе Жуковском, и у него были замечательные друзья - авиаконструкторы, лауреаты государственных премий. Вот у меня такие поклонники. Как шутит муж, Андрей Андреевич Эшпай: «Евгения Павловна и ее нужные люди».
- Вы, наверное, умеете собирать вокруг себя людей?
- Да. Но вокруг меня в основном люди, у которых есть проблемы серьезные. На людей благополучных у меня практически нет времени. Нет, есть, конечно, и такие, но их мало.
- Актер Анатолий Солоницын был, -наверное, из числа тех, у которых проблемы?
- Он из той жизни. Мы тесно общались. Он был редкий человек, прежде всего гениальный артист. И абсолютно не артист. У него напрочь отсутствовала атрибутика известного артиста. Это был человек, у которого не было ничего: ни денег, ни квартиры, ничего. Снявшись в «Андрее Рублеве», «Зеркале», «Сталкере», «Солярисе», «В огне брода нет» и так далее, он жил в Люберцах, в коммунальной квартире, в комнате, которая принадлежала его жене Светлане. Мы снимались с ним в фильме «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского». Он играл Достоевского.
И молодая ассистентка подходила к нему, обращаясь Толя и на «ты» (я тоже называла его Толя, только на «вы»), и говорила: «Толь, ты можешь завтра приехать на электричке? А то у водителя смена только с восьми, а ты должен уже в восемь сидеть на гриме». И Солоницын отвечал: «Да-да, конечно, я приеду». У меня просто шок был: «Толя, почему вы должны ехать на электричке?! Вы играете такую роль, у вас грим только занимает три часа! Почему они не могут организовать?» И он спокойно мне разъяснял: «Понимаешь, ты только не переживай. Водитель мне объяснил, что он живет далеко, а гараж у него где-то в другом месте, и, чтобы ему приехать за мной утром, он должен приехать сначала туда, а потом ко мне, а это ему неудобно».
Вот он был такой. И у него была какая-то поразительная свобода внутренняя от всех условностей материального мира. Он жил как-то над всем этим. У меня были такие подарки судьбы, когда партнерами были большие артисты, но они могли очень зависеть от материальных благ и что-то из этих благ очень любить, а Солоницын - в нем была какая-то отрешенность. Есть роли, которые надо проживать, и не время от времени, а изо дня в день, чтобы потом так сыграть, как он мог сыграть в «Андрее Рублеве» или «Солярисе». Не зря Тарковский его безумно любил.
- Он, будучи уже в эмиграции, хотел снимать в картине «Ностальгия» именно Солоницына.
- Да, он для него сценарий написал. И когда мы снимали «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского», Солоницын сразу после этого должен был ехать к Тарковскому. Поначалу ведь Достоевского играл Олег Иванович Борисов, но потом отказался от роли, потому что не мог с Александром Григорьевичем Зархи найти общий язык, и Борисов понимал, что у него не получится то, что он хочет, и отказался, и был занесен в черный список. Его перестали снимать в течение нескольких лет. И все артисты, которым предлагали эту роль, отказывались. Они понимали, что это такое дело щекотливое.
А Солоницына вынудили. Вызвали и сказали: «Значит, так. Хотите в Италию? Хорошую характеристику?» И тогда же ему дали звание, он до тех пор не был даже заслуженным артистом, и дали ему возможность купить кооперативную квартиру. И вот он въехал в кооператив, у него родился сын, Тарковский написал сценарий и ждал его в Италии. И он заболевает. Съемки в Италии отложились на год, но через год, несмотря на то, что прооперировали, Солоницын был уже смертельно болен. Он успел сняться в фильме «Остановился поезд», и я встретила его в декабре. Это был 1981 год. Он волочил ногу. А у меня был один близкий знакомый, который тоже так же волочил ногу и умер от рака. Я говорю: «Толя? Что?» «Да радикулит что-то», - ответил он. Но я-то все поняла. В июле его не стало.
- Когда вы встретили Андрея Эшпая, это было озарение или постепенное сближение, узнавание друг друга?
- Нас познакомил Игорь Костолевский. Они меня подвозили на машине. Андрей был за рулем. Я сидела сзади, и он посматривал на меня в зеркало. Эти карие глаза. И когда я вышла из машины, подумала: «Есть же счастливая женщина, у которой такой муж». А спустя время на съемках мы встретились и начали общаться. Но так сложилось, что смогли только через два года соединиться.
- Свадьба была?
- Нет, мы просто расписались, когда Марусе было два месяца. Я сначала не хотела в загс. Мы и так хорошо жили. Андрей пришел к нам, в нашу большую семью. Мама Андрея полюбила сразу. Папа тоже, несмотря на свою черствость.
-Так вы теперь клан: ваша семья, семья Юры, Андрей и его родители?
- Можно сказать, что клан. У мамы были четыре внучки, а у нас на четверых (Зоя, Настя, Ксюша и Маруся) восемь внуков. Только у Маруси пока нет детей. Она учится в аспирантуре в Дании и сдает уже пятый уровень датского языка. Девочки мои и Юрины росли вместе тесно, а потом стали разъезжаться. Старшая Настя в Швейцарии, Ксюша в Англии. Я очень дружна с родителями Андрея, и у Андрея Яковлевича Эшпая есть замечательный двоюродный брат Роман Геннадиевич Тогаев. Они выросли как родные вместе, поскольку их старшие братья погибли на фронте. И там тоже внуки, правнуки. Поскольку я родилась в большой семье, у меня всегда была безумная тяга, как говорил папа, кучковаться.
- Вы довольны, наверное, что дочери нашли свое призвание: одна - актриса, вторая - пианистка?
- Да, я счастлива, что дочери нашли свой путь. Маруся была на гастролях в Бразилии, на фестивале в Польше, дает сольные концерты. Но это был не простой момент для меня, когда Маруся сказала, что хочет учиться в аспирантуре за границей. Мы с Андреем когда-то купили обеденный стол, который раскладывается почти на пять метров в длину. У меня все время была мечта, что за этим столом соберутся наши четыре девочки с их мужьями и детьми и что мы будем все вместе. Но...
-Алеша, внук, участвовал в фильмах Андрея и, видимо, будет актером?
- Мы боролись с этим. Он учится в хорошей школе с двумя языками. И брат мой преподает в МГИМО, и все силы были направлены на то, чтобы у Леши был шанс туда поступить. Есть куда тянуться за двоюродным дедушкой. До него, конечно, не дотянуться, но можно пытаться. И вдруг такой поворот. Андрей, когда его попробовал в кино, сказал, что очень способный. Но способность - это не профессия. Посмотрим, еще два года у нас в запасе. А вот Варя, младшая, точно будет артисткой. Ей 4 с половиной. Она прелестно говорит «л». «Варя, вставай в детский сад». - «Бабуя, я еще не выспава». Или:« Бабуя, хватит, надоево». Она хорошенькая невозможно, и такая девочка с длинными ножками. Зоя берет ее иногда с собой в театр, оставить не с кем, и она носится тут по коридорам.
- С мужем у вас сложился не только брак, но и творческий союз.
- Андрей вернул меня в кино. Я выпала из обоймы, у меня был большой перерыв, лет семь, когда я не снималась. И я сыграла практически во всех его картинах: «Дети Арбата», «Событие», «Многоточие». Он поставил для меня моноспектакль «Исповедь Анны» по «Анне Карениной». Это был для меня новый Рубикон, потому что у меня много было к себе претензий в той, первой половине жизни, как к артистке, я пришла теперь к какому-то согласию с собой. Мне 60 и мне хорошо. Если бы только чуть-чуть упорядочить мне свою жизнь или затормозить. У меня очень счастливая жизнь, но не хватает времени и сил на общение с родными.
Когда Андрей начинает работать по 12 часов каждый день со скользящим одним выходным в течение трех-четырех месяцев, я, если могу, ему помогаю. Но в этот момент я тоже, бывает, уезжаю. Но тем не менее как-то мы совпали с ним. Не скажу, что совсем без трудностей обходимся, но отец Андрей изумительный. Я очень жалею, что не родила еще ребенка. Я мечтала. Но это был 1991 год. Мамы не стало. И работы, и зарплаты не стало, мы выживали. А когда как-то поднялись, мне было уже за сорок, и я подумала, что поздновато. Зря. Я об этом жалею. Надо было рискнуть, выжили бы. Детей должно быть больше, если есть малейшая к этому возможность. И для детей это важно, и для родителей.
- Вы говорите, с мужем совпали. В чем именно?
- Таких совпадений должно быть очень много. Если бы мне сказали составить анкету по совпадениям, то их было бы штук двести, не меньше. Это все состоит из таких мелочей. Не только, какие вкусы и пристрастия, но и нужно ли, чтобы скатерть была на столе, или можно обойтись без этого, нужна хорошая мебель, или можно на старом диване прожить всю жизнь. Хотя все равно никто ни от чего не застрахован... Но я мужа живым не выпущу, если что. Я так ему и говорю. (Смеется.)
-А он?
- Смеется, но, по-моему, ему приятно.
В гримерной у Евгении Симоновой на столике стоит фотография, где запечатлен почти весь клан Симоновых, а дома со стен глядят предки - прадедушки и прабабушки.
- Евгения, вы хорошо знаете свои корни?
- Мне с детства было это интересно, и я расспрашивала своих бабушек. Начну с того, что фамилия Симонова благоприобретенная, а не родовая. Мой дед Станислав Венедиктович Станкевич, наполовину поляк, наполовину литовец, был комиссаром полка в Гражданскую войну. Потом служил в Генштабе. Поскольку он был связан с Тухачевским, его расстреляли в 1937 году. У него остались сын - это мой папа - и дочь. Скульптор ленинградской Академии художеств Василий Львович Симонов усыновил мальчика. Так мы стали Симоновы.
Жена деда, моя бабушка, - Мария Карловна Гейслер. В родословной книге в Румянцевской библиотеке Санкт-Петербурга мы нашли сведения, что ее отец, мой прадед, был из обрусевших немцев. Его звали Карл Карлович Гейслер. Он происходил из купеческого сословия. Бабушка Мария Карловна, Меря, как мы ее звали, была маленькая, худенькая, а столько испытаний выпало на ее долю. Оставшись после ареста мужа с двумя детьми - папе моему было тогда 11 лет, а дочке Гале 4 года, - она вынуждена была из Ленинграда выехать в ссылку в Каргополь.
Скульптор Симонов был их соседом по лестничной клетке. И беспрецедентный случай по тем временам - после ареста моего деда он пришел к бабушке и сказал, что готов помочь. После отъезда в ссылку в 24 часа бабушка состояла с ним в переписке. В 1938 году Симонов забрал моего папу к себе, и, когда началась война, они уехали в Ташкент в эвакуацию. Своих детей у Василия Львовича не было, и он вырастил папу как сына, обожал его.
Но усыновил он его только в 1947 году, потому что не знали, что Станкевич расстрелян, все ждали, что он вернется. А когда в 1947 году начались новые посадки и стали забирать детей врагов народа, Симонов дал папе свою фамилию, иначе тот не смог бы поступить в Военно-медицинскую академию. Это было мучительное решение для всей семьи.
- Бабушка охотно рассказывала о себе или не любила вспоминать?
- О событиях тех лет, кроме ареста деда - это было слишком страшно, - она всегда рассказывала с юмором. Когда она приехала в Каргополь, ее, жену врага народа, никуда не брали на работу. Она слегка картавила и рассказывала, смеясь: «И вот мне дали ружье, тулуп и велели охранять склад, и я всю ночь бегала вокруг». Мы удивлялись: «Меря, а что ты смеешься?» «Ну, со стороны, я думаю, это было забавно», - говорила она. Она рассказывала, что многие местные ей все-таки помогали и сочувствовали, и она сохранила поразительную светлую память о людях.
Потом ей удалось устроиться счетоводом в деревне Вышитино. Там произошла судьбоносная встреча. У бабушки Зои Дмитриевны Богдановой была сестра Капитолина. Она работала в деревне Вышитино фельдшером, и эти две интеллигентные женщины - Капитолина и Меря - познакомились. Но это я уже забежала вперед. Сначала должна рассказать о маминой ветви.
Мамин отец, мой дед Сергей Михайлович Вяземский, происходил из семьи сельских священников села Барятино. Бабушка Зоя Дмитриевна Богданова была из семьи мелкого чиновника почтамта в Петербурге. Дед работал бухгалтером и всю жизнь занимался историей, собирал архив по искусству, литературе и науке. В Музее истории Ленинграда хранится архив Вяземского. Так вот как породнились две ветви: Симоновы и Вяземские.
Папа после войны приехал в Вышитино навестить маму, по которой очень скучал, и сестренку Галю. Капитолина попросила его захватить посылку для сестры Зои Дмитриевны и отнести на улицу Вторую Советскую в Ленинграде. Когда папа принес посылку к Вяземским, увидал мою маму и влюбился. Папа был уже студентом Военно-медицинской академии в Ленинграде. У них с мамой начался роман.
Дед Вяземский был большой оригинал. Он очень полюбил моего папу, видел, что тот талантлив. Папа ведь с 14 лет мечтал стать физиологом. Еще в Ташкенте он встретил своего будущего учителя Эзраса Асратяна, чистил клетки с подопытными животными, смотрел за его опытами и был очень увлечен наукой. И хотя у деда были две дочери на выданье, он, увидав, что папа влюблен в одну из них, Олю, отговаривал: «Павка, не женись! Это такое бремя. Это тебя будет отвлекать от науки».
Тем не менее мама и папа поженились в 1948 году. Симонов Василий Львович уступил молодым свою двухкомнатную просторную квартиру (одна комната была около 40 метров, другая 25), а сам переехал жить в мастерскую. Папа смог забрать к себе тогда маму и сестру. И в одной квартире оказались и обе мои бабушки, и обе мои тетушки - сестры мамы и папы. Мы жили небогато, но очень весело и открытым домом.
- Почему небогато, ведь папа работал?
- Папа окончил академию, и его направили на Север, в бухту Тикси. Но жили мы совсем небогато. Во-первых, у бабушки Зои не было пенсии. Меря не могла долгое время устроиться на работу. Галя была студенткой, а мама, окончив Педагогический институт имени Герцена, преподавала английский, но зарплата была маленькая. Семья-то была большая: родился мой брат Юра, потом я. Помню, мама даже как-то подрабатывала тем, что вела группу хореографии - она в детстве занималась балетом, а бабушка Зоя была тапером. Но жили мы весело.
На Новый год всегда елка под потолок, много детей. Бабушка делала корзиночки из цветной бумаги, клала туда грецкий орех в золотой или серебряной обертке, мандарин и конфеты. Эти подарки раздавались детям у нас на елке. В большом тазу, в котором стирали g-белье, отмыв его, готовили винегрет. Когда мы уже жили в Москве, мама стала преподавать в военном институте. В 1962 году ее послали переводчиком на выставку в Америку на 4 месяца. А папа, хотя клятвенно обещал заплетать мне косы, тут же их остриг и сразу сдал меня в лесной санаторий.
- А с кем остался Юра?
- Юра учился при Ленинградской консерватории по классу скрипки. Папа в один прекрасный день пришел и сказал маме: «Лялька, я переезжаю в Москву». Мама онемела, потом спросила: «А как же мы?» Папа ответил: «Ну, если хотите, тоже можете со мной поехать». Надо сказать, мама всю жизнь понимала, кто рядом с ней, и всегда шла на большие жертвы. Эзрас Асратян организовал научно-исследовательский институт в Москве, которым потом папа двадцать лет руководил.
Два года папа жил в одном из корпусов Института имени Бурденко в Лефортово - там был и виварий - и спал в кабинете на стульях. Мы приехали к папе, когда ему дали квартиру. Но Юру, поскольку он учился музыке, решено было оставить в Ленинграде с бабушкой Зоей. Ему было 10 лет. Помню, стою у вагонного окна. Мама рядом рыдает. А Юра на перроне стоит, и у него такое отчаянное выражение лица, что я не забыла это до сих пор.
- Вы с братом были дружны?
- Да. Юра старше на 4 года, и, если он меня обижал и ему попадало, я все равно за него заступалась. С ним было интересно. Все игры у нас проходили под музыку, оперную и скрипичную. Юра брал зонтик, вешалку (зонтик был смычком, вешалка - скрипкой), ставил пластинку с концертом, меня сажал за туалетный столик, ставил ноты, и я должна была изображать, что играю на фортепиано. Если я просила: Юрочка, можно пойду попью водички? - тут же получала зонтиком по голове: «Сидеть, сейчас будет кульминация!»
- Папа, поскольку детей редко видел, любил, наверное, вас с Юрой безумно?
- Папа был очень своеобразным человеком, одержимым наукой. Например, он меня спрашивает: «Сколько тебе лет?» Я говорю: «Пятнадцать», хотя на самом деле тринадцать. «Пятнадцать, говоришь? - недоумевает папа. - Нет, тебе не может быть пятнадцать. Ты родилась, когда я был в Тикси и когда я закончил кандидатскую диссертацию. Это было в 1955 году». До моих 14 лет он ни со мной, ни с Юрой практически не общался. «А какая информация? - всегда говорил папа. - Там же нет никакой информации». Но мама вырастила нас в глубоком понимании и уважении к отцу.
- Он не хотел видеть в детях свое продолжение?
- Наверное, теоретически хотел, но он так реально сосредоточен был на себе, в хорошем смысле этого слова, что, куда пойдут его дети, было для него достаточно абстрактно. К тому же он был гуманистом и считал, что любое насилие над личностью неправильно. Юра, например, был очень способный к музыке, но после 8-го класса сам ушел из ЦМШ при консерватории в Москве, и мама стала готовить его к поступлению в МГИМО. Окончив МГИМ0 с четырьмя языками и поступив в аспирантуру, он еще на спор поступил в театральный, потом попробовал себя в дипломатии, а потом вышел на свою дорогу. Он преподает в МГИМО, студенты обожают его лекции, и все знают Юрия Вяземского как ведущего интеллектуальной программы на Первом канале «Умники и умницы».
- Зачем он на спор поступил в театральный?
- Я уже училась в Училище имени Щукина на втором курсе. У нас постоянно дома кто-то из студентов жил или обедал. Приходил и мой педагог Владимир Петрович Поглазов. Юра с ним подружился и однажды решил ради интереса прийти на первый тур. Пришел с другом. Тот не стал читать, когда дошла их очередь, а Юра, к моему удивлению (я сидела на экзамене как секретарь), вдруг вышел и стал читать. Все знали, что это мой брат, и знали, что он учится в аспирантуре, но нашли его интересным, и он прошел второй тур, третий. В общем, его приняли. Но он не мог забрать документы из МГИМО и ходил вольным слушателем на занятия. Потом решил: большим артистом не станет, а так просто - нет смысла. И ушел.
- А вы-то как решились пойти в актрисы?
- Папа меня сбил с панталыку. Я собиралась по маминым стопам. В школе училась плохо. Была пятерка по литературе, положительная оценка по английскому, но по русскому два, по всем точным предметам я просто не открывала учебники. Я оканчивала школу в 1972 году, а за год до этого Олег Николаевич Ефремов набрал курс актеров и режиссеров для повышения квалификации.
А у отца многие научные темы соприкасались с психологией. У него, например, была тема, которая называлась «Психология творчества». И для этой темы ему нужны были практические занятия с актерами. У него бывали публичные лекции в Политехническом музее, где собиралось огромное количество народа. Отец был артистичен, говорил просто и доходчиво о весьма серьезных вещах. Ефремов пригласил его прочесть курс лекций, а потом даже позвал на вступительные, поскольку они обсуждали между собой, что система приема очень несовершенна, и пытались изобрести что-то новое.
Я тогда занималась с репетиторами, готовилась поступать в педагогический, но сказала папе: «А ты не можешь меня кому-нибудь показать?» «Детка, зачем тебе?» - удивился папа. «Мне интересно. Проведем эксперимент». Программу мне бабушка Зоя составила. Я читала Мережковского, Гиппиус, читала очень плохо, и все говорили: «Нет, боже упаси, нет. Никаких способностей». Единственный, кто сказал, что я могу, был Петр Михайлович Ершов, театральный режиссер и теоретик, папин друг: «Вы способны, не слушайте никого».
Папа привел меня в Школу-студию МХАТ. Я дошла до третьего тура и слетела. Ректор сказал: «Женя, мы очень уважаем вашего папу, и из уважения к нему мы переваливали вас с тура на тур. Но мы не можем сделать из вас актрису даже при всем уважении к папе». На следующий день я, что называется, «с улицы» пришла в ГИТИС. Там меня не пропустили даже на второй тур. «Все, - говорю я девушке Лиде, с которой познакомилась, целый день просидев в очередях, - я закончила свою эпопею, еду домой. Скоро в пединституте экзамены». Она говорит: «Пойдем в Щукинское, сегодня последний день первого тура». И стала меня упрашивать проводить ее.
Мы стояли на перекрестке, и, видимо, моя судьба тут и повернулась. Мы подошли к училищу, вышел кто-то и сказал: «Последняя десятка». Читала я очень плохо, но у меня был номер. Номер мне нигде не разрешили показать. Во МХАТе прямо сказали: «Номера будете в цирке показывать». И когда я прочла и увидела лицо Марии Давыдовны Синельниковой, актрисы Театра имени Вахтангова, и желание ее поставить жирный минус против моей фамилии, я сказала: «Разрешите показать номер?» Поскольку вахтанговская школа всегда отличалась большей свободой, она разрешила. «Что-то в вас есть, - сказала она, - поэтому я пропущу вас сразу на третий тур, потому что читаете вы плохо и со второго слетите однозначно».
И когда на третьем туре я вышла и стала читать, Борис Евгеньевич Захава меня все время обрывал, и я пошла на место, но Мария Давыдовна остановила: «Подождите, у вас там какой-то номер». Я показала номер и прошла. Потом после первого семестра чуть не выгнали, потому что я не могла показать элементарного этюда, такое было стеснение. Я выходила, садилась на скамейку и ничего не показывала, а только бледнела и краснела.
«Ну что, так и будете там сидеть?» - говорил педагог. Меня бы выгнали, если бы не Катин-Ярцев Юрий Васильевич, который меня выручал. Я играла восемь аккордов на гитаре, брат научил, и пела английские баллады. Все делали этюды, а потом Катин-Ярцев говорил: «Ну, а теперь Женя нам споет». Но потом и он предупредил: если не преодолею себя, со мной придется расстаться.
- Но вы еще студенткой первого курса попали в кино, снялись в замечательном фильме «В бой идут одни «старики». А ведь на площадке так можно закомплексовать, что совсем потеряешься.
- Там было все замечательно, потому что там был Леонид Быков. Личность уникальная: редкое сочетание профессиональной и человеческой одаренности. И такая любовная атмосфера царила на площадке... А поскольку это был мой дебют, я подумала, что только так и бывает в кино. Но позже поняла, что не только так не бывает, а практически никогда не бывает. Первый год меня никуда не брали сниматься. Было много проб, но не утверждали.
Заканчивался первый курс, я спускалась по лестнице, а на ступеньках стоял симпатичный человек: «Леонид Быков начинает картину и приглашает вас на пробы». Я подумала: «Столько уже пробовалась, стоит ли?» Но поехала, и Леонид Федорович меня взял. «Жень, я не могу сейчас определенно обещать, - сказал он, - не я решаю, а худсовет. Но я бы вас взял». Потом пришла телеграмма: «Утверждены, роль ваша». Прошло 42 года, я храню ее до сих пор.
- Снимаясь в картине «Пропавшая экспедиция», вы вышли замуж за известного тогда уже актера Александра Кайдановского. Судьба его драматична. Вы можете о нем рассказать?
- Когда я вышла замуж, мне было 19 лет. Мы прожили очень недолго, и это было давно. В 21 год у меня родилась дочь Зоя Кайдановская, и это замечательно.
- Зое не мешает фамилия Кайдановская?
- Она по паспорту Симонова, как актриса она Кайдановская. Зоя очень талантливая, взяла от отца лучшее. У нее мощный актерский диапазон. Когда пришла в Театр имени Маяковского, была Зоя-дочка Симоновой, а теперь Зоя Кайдановская, самостоятельная личность. Играет в десять раз больше, чем я, ведущая актриса своего поколения.
- После училища вас пригласил Андрей Гончаров в Театр имени Маяковского. Вы хотели в этот театр?
- Очень хотела. И вдруг позвонили из театра и пригласили. Вроде бы Гончаров видел меня в «Афоне», а его помощники увидели меня в спектакле «Альпийская баллада», где я играла итальянку. Я была в положении, срок был еще маленький, и я мучилась: говорить Гончарову об этом или нет? Но поскольку у меня никогда не стоял вопрос, профессия или дети, дети были на первом месте, и Андрей Александрович так со мной разговаривал, что я поняла: обмануть не смогу. Он спросил, когда роды. Я сказала: «18 ноября». Он засмеялся: «Будем ждать». В результате получилось удачно: в январе я уже начала репетировать.
- Кто помогал с новорожденной?
- Мама, но она тогда еще работала, поэтому была няня.
- А бабушки?
- Бабушка Зоя умерла. У меня и роды, может быть, начались несколько преждевременно из-за этого. Она жила в Ленинграде. Я ездила к ней. Она лежала в сентябре в больнице. Все знали, кроме меня, что она безнадежна. Родители уехали в Ленинград. Потом папа вернулся домой, а мама заехала к Юре навестить годовалую внучку, и я спросила: «Как там бабуля?» Отец был потрясен моим вопросом. Он посмотрел на меня и сказал: «Как, мы же ездили на похороны». Я зарыдала, и у меня вскоре начались схватки.
Я приехала в роддом с фотографией любимой бабушки. Роды были тяжелые. Мне не разрешили взять фотографию с собой, а я не хотела ее отдавать и взяла с санитарки слово, что она мне ее сразу принесет. Как только я родила и мне дали дочку на руки, она принесла фотографию, и я показала ее новорожденной Зое. Я хотела, чтобы первое, что она увидела, было лицо бабушки Зои, в честь которой я ее назвала.
- Как росла Зоя, спать давала?
- Да. Но были трудности: у меня не было молока, а я очень хотела кормить сама. А потом появилась няня, молодая девушка с большими серыми глазами. Я еще подумала: «Зачем нам такая красавица?» А она приехала поступать в театральный, не прошла, и ей нужно было остаться на год в Москве. Она поселилась у нас. Несмотря на юный возраст, Лариса оказалась очень хорошей няней. Мы с ней подружились. Она в конце концов выучилась на звукорежиссера, с Георгием Александровичем Товстоноговым выпускала его последние спектакли. Вышла замуж за режиссера, который в определенный момент решил уехать в Америку. Это был конец 1980-х. Муж потом погиб в автокатастрофе, осталось двое детей. Мы общаемся с Ларисой до сих пор.
- Вы не боялись Гончарова? Наверное, знали, что он деспотичен?
- Конечно, робела. Такая мощь у него была, которая поначалу подавляла меня. Но если бы он стал меня унижать, я бы, наверное, ушла.
-А он мог?
- Да, мог. Но у меня была защита -я в тот момент уже была популярна. У меня было много предложений в кино. По пять-шесть сценариев сразу присылали. Мама их читала, она была моим завлитом. Я могла уйти в кино, у меня была возможность - теоретическая - перейти в другой театр. Это давало мне некоторую внутреннюю свободу. А потом, я ему нравилась как актриса. Я его понимала и могла сделать, что он хотел, и достаточно быстро. Тем не менее я мало с ним работала, но он относился ко мне чрезвычайно хорошо, я в год выпускала по премьере.
-«Чайку», где вы играли Нину Заречную, он ставил?
- Нет, Александр Вилькин. В «Чайке» я провалилась с треском.
- Не может быть!
- Спектакль мне очень нравился, но я была не готова ни профессионально, ни человечески. Критика меня тогда просто перечеркнула. Так нельзя, конечно, с молодыми дарованиями поступать. После этого я перестала читать какие бы то ни было статьи о себе или о ком-либо. Даже хвалебные. А тогда мне было очень тяжело, но я выжила. Прошло около сорока лет. Был юбилей Антона Павловича Чехова, и Павел Тихомиров в Доме актера устраивал вечер и предложил мне прочесть монолог из «Чайки».
И я прочла эту сцену из четвертого акта, и поняла, что наконец-то я «Чайку» сыграла. Поезд давно ушел, и огни погасли - вот надо было прожить жизнь. Хотя я не переставая репетирую - я только это и делаю всю жизнь, -а в перерывах судорожно рожаю детей и общаюсь с близкими. И вот надо было прожить жизнь, чтобы понять. Раньше приходилось себя накручивать, а тут все усилия ушли только на то, чтобы не разрыдаться, так много уже знания. Моя жизнь сложилась удачно, но профессия все равно трагическая.
- Почему же? Вас очень полюбили в театре. Только и разговоров было, какая вы доброжелательная, воспитанная, замечательная.
- Это было давно. Жизнь меня огрубила, как и голос мой опустился вниз. (Смеется.) Когда мы репетировали «Чайку», Вилькин мне все время говорил: «Женя, у вас нет ни внешности, ни настоящего дара актерского, ни темперамента, ни голоса, Женя, у вас нет ничего, но у вас есть воля, она вам все заменяет». Это правда. У меня способности, конечно, специфические были, я расшатала просто все это неимоверным трудом.
Природа у меня стабильная, у меня всегда было хорошее настроение, и мне очень трудно было перейти в другое состояние. Но кто-то сказал, что репетиция - это ежедневное расшатывание нервной системы, и характер с возрастом, конечно, не улучшается. Доброжелательность осталась. Например, сейчас в спектакле «Август. Графство Осейдж» ситуация почти пограничная. Все это даром не проходит
- Мама вам помогала растить дочь?
- Мама оставила любимую работу ради меня, дала мне возможность много играть. На ней все держалось. Я почти дома не бывала, поскольку без конца снималась. И когда я говорила: «Мама, давай пойдем куда-нибудь, в театр, например», она отшучивалась: «Женька, тебе хорошо, ты свободная женщина, а у меня ребенок маленький, куда я могу пойти!» Единственное, я позволяла себе только роскошь работать и никуда не ходила, не ездила на фестивали и не любила это. И все отпуска, если они были, проводила с Зоей.
А если съемки летом на море, то обязательно брала маму с Зоей с собой и старшую племянницу Настю. Между девочками год разница, они росли как родные сестры. Я спрашивала Зою иногда: «Ты не страдала, что редко видела меня?» Она говорила: «Нет, мама». Она была удивительной девочкой, не капризной и очень любила бабушку. Помню, Зое года 4, она сидит на ковре, играет. Я уезжаю на месяц, плачу, прощаюсь. Она не очень понимает, почему я плачу. Мама торопит: опаздываешь. Я целую дочь, она играет и краем глаза вдруг замечает, что мама берет плащ, чтобы выйти со мной. У нее тут же ужас на лице: «Ляля, ты куда!» Тут я заревела еще больше, потому что поняла, что идет замещение меня как матери и ребенок больше привязан к бабушке.
А когда Марусе, младшей дочери, было 5 лет, мама умерла. Мне было 36 лет, и на ней держалось все. Без мамы я страдала так, что до сих пор не могу без слез вспоминать. Помню, мама с детьми отдыхала в Коктебеле. Я вырвалась к ним, прилетела. А мама всегда меня ждала, если знала, что приеду. Могла два часа стоять у ворот. Папа обычно ругал: «Лялька, ну что ты ждешь, она придет!» Нет, мама стояла ждала. И вот я приехала, расцеловала детей, и мы с мамой как только остались вдвоем, три часа не могли наговориться. «Мам, - сказала я ей, - я, конечно, детей обожаю, и соскучилась, но так, как я по тебе соскучилась, не передать!» Мама умерла от рака. Это было неожиданно и быстро. Они только вернулись с папой из Америки. У папы был тур лекционный по университетам. Мама приехала такая молодая в джинсах и... Положили ее в больницу на обследование по поводу сердца. Она жаловалась. Там поставили другой диагноз.
- Папа у вас был уникальный, известный в своей среде ученый. А как он относился к вашей всесоюзной известности?
- Он был почетным членом американской Академии, его работы издавались и в Америке, и в Европе. Как-то пришел и рассказывает мне и маме, что на одном международном форуме, представляя его академику, нобелевскому лауреату, сказали: «А это вот Павел Васильевич, вы ведь хотели посмотреть на папу Евгении Симоновой». Он по этому поводу очень смеялся. Думаю, история была еще им и приукрашена.
- Скажите, в жизни в вас влюблялись? У вас были поклонники?
- Ну да, влюблялись. Но не слишком. Был один изумительный поклонник. Миша, медбрат из Первой градской. Рыжий, как клоун, и у него было сильное косоглазие. Чудный парень. Иногда он провожал меня до метро, или мы сидели на лавочке. Он рассказывал мне свою жизнь, я ему что-то о себе. Однажды он пришел на служебный вход театра, и мой друг и режиссер Гарий Черняховский, который ставил «Альпийскую балладу» в училище, говорит: «Жень, там тебя поклонник ждет». Я спустилась вниз, вижу, Миша стоит. Я спросила: «Миша, а вы Гарику сказали, чтобы он меня позвал?» «Нет, -ответил Миша, - я никому ничего не говорил». Я удивилась и после спросила Гарика: «А как ты узнал, что меня ждал поклонник?» «Женя, такое может ждать только тебя», - отшутился Гарик.
Так что поклонники у меня были классные. И еще у меня был друг в течение многих лет. Сначала он ходил на мои спектакли, потом познакомился с моей мамой. Наверное, возле театра, когда она меня встречала. Я уже не помню. Он был старше лет на 30. Полтора года назад его не стало. Олег Григорьевич Чуйко. Это был мой сердечный друг.
- Может, он хотел на вас жениться?
- Что вы, нет! Хотя он был одинок. И как-то я его даже спросила: «Олег Григорьевич, вы такой классный. Почему у вас нет семьи?» И он рассказал, что была у него в юности девушка, которую он любил, но она ему отказала, вышла замуж за другого. Вот так. То ли такой однолюб, то ли не встретил больше никого. Он жил в городе Жуковском, и у него были замечательные друзья - авиаконструкторы, лауреаты государственных премий. Вот у меня такие поклонники. Как шутит муж, Андрей Андреевич Эшпай: «Евгения Павловна и ее нужные люди».
- Вы, наверное, умеете собирать вокруг себя людей?
- Да. Но вокруг меня в основном люди, у которых есть проблемы серьезные. На людей благополучных у меня практически нет времени. Нет, есть, конечно, и такие, но их мало.
- Актер Анатолий Солоницын был, -наверное, из числа тех, у которых проблемы?
- Он из той жизни. Мы тесно общались. Он был редкий человек, прежде всего гениальный артист. И абсолютно не артист. У него напрочь отсутствовала атрибутика известного артиста. Это был человек, у которого не было ничего: ни денег, ни квартиры, ничего. Снявшись в «Андрее Рублеве», «Зеркале», «Сталкере», «Солярисе», «В огне брода нет» и так далее, он жил в Люберцах, в коммунальной квартире, в комнате, которая принадлежала его жене Светлане. Мы снимались с ним в фильме «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского». Он играл Достоевского.
И молодая ассистентка подходила к нему, обращаясь Толя и на «ты» (я тоже называла его Толя, только на «вы»), и говорила: «Толь, ты можешь завтра приехать на электричке? А то у водителя смена только с восьми, а ты должен уже в восемь сидеть на гриме». И Солоницын отвечал: «Да-да, конечно, я приеду». У меня просто шок был: «Толя, почему вы должны ехать на электричке?! Вы играете такую роль, у вас грим только занимает три часа! Почему они не могут организовать?» И он спокойно мне разъяснял: «Понимаешь, ты только не переживай. Водитель мне объяснил, что он живет далеко, а гараж у него где-то в другом месте, и, чтобы ему приехать за мной утром, он должен приехать сначала туда, а потом ко мне, а это ему неудобно».
Вот он был такой. И у него была какая-то поразительная свобода внутренняя от всех условностей материального мира. Он жил как-то над всем этим. У меня были такие подарки судьбы, когда партнерами были большие артисты, но они могли очень зависеть от материальных благ и что-то из этих благ очень любить, а Солоницын - в нем была какая-то отрешенность. Есть роли, которые надо проживать, и не время от времени, а изо дня в день, чтобы потом так сыграть, как он мог сыграть в «Андрее Рублеве» или «Солярисе». Не зря Тарковский его безумно любил.
- Он, будучи уже в эмиграции, хотел снимать в картине «Ностальгия» именно Солоницына.
- Да, он для него сценарий написал. И когда мы снимали «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского», Солоницын сразу после этого должен был ехать к Тарковскому. Поначалу ведь Достоевского играл Олег Иванович Борисов, но потом отказался от роли, потому что не мог с Александром Григорьевичем Зархи найти общий язык, и Борисов понимал, что у него не получится то, что он хочет, и отказался, и был занесен в черный список. Его перестали снимать в течение нескольких лет. И все артисты, которым предлагали эту роль, отказывались. Они понимали, что это такое дело щекотливое.
А Солоницына вынудили. Вызвали и сказали: «Значит, так. Хотите в Италию? Хорошую характеристику?» И тогда же ему дали звание, он до тех пор не был даже заслуженным артистом, и дали ему возможность купить кооперативную квартиру. И вот он въехал в кооператив, у него родился сын, Тарковский написал сценарий и ждал его в Италии. И он заболевает. Съемки в Италии отложились на год, но через год, несмотря на то, что прооперировали, Солоницын был уже смертельно болен. Он успел сняться в фильме «Остановился поезд», и я встретила его в декабре. Это был 1981 год. Он волочил ногу. А у меня был один близкий знакомый, который тоже так же волочил ногу и умер от рака. Я говорю: «Толя? Что?» «Да радикулит что-то», - ответил он. Но я-то все поняла. В июле его не стало.
- Когда вы встретили Андрея Эшпая, это было озарение или постепенное сближение, узнавание друг друга?
- Нас познакомил Игорь Костолевский. Они меня подвозили на машине. Андрей был за рулем. Я сидела сзади, и он посматривал на меня в зеркало. Эти карие глаза. И когда я вышла из машины, подумала: «Есть же счастливая женщина, у которой такой муж». А спустя время на съемках мы встретились и начали общаться. Но так сложилось, что смогли только через два года соединиться.
- Свадьба была?
- Нет, мы просто расписались, когда Марусе было два месяца. Я сначала не хотела в загс. Мы и так хорошо жили. Андрей пришел к нам, в нашу большую семью. Мама Андрея полюбила сразу. Папа тоже, несмотря на свою черствость.
-Так вы теперь клан: ваша семья, семья Юры, Андрей и его родители?
- Можно сказать, что клан. У мамы были четыре внучки, а у нас на четверых (Зоя, Настя, Ксюша и Маруся) восемь внуков. Только у Маруси пока нет детей. Она учится в аспирантуре в Дании и сдает уже пятый уровень датского языка. Девочки мои и Юрины росли вместе тесно, а потом стали разъезжаться. Старшая Настя в Швейцарии, Ксюша в Англии. Я очень дружна с родителями Андрея, и у Андрея Яковлевича Эшпая есть замечательный двоюродный брат Роман Геннадиевич Тогаев. Они выросли как родные вместе, поскольку их старшие братья погибли на фронте. И там тоже внуки, правнуки. Поскольку я родилась в большой семье, у меня всегда была безумная тяга, как говорил папа, кучковаться.
- Вы довольны, наверное, что дочери нашли свое призвание: одна - актриса, вторая - пианистка?
- Да, я счастлива, что дочери нашли свой путь. Маруся была на гастролях в Бразилии, на фестивале в Польше, дает сольные концерты. Но это был не простой момент для меня, когда Маруся сказала, что хочет учиться в аспирантуре за границей. Мы с Андреем когда-то купили обеденный стол, который раскладывается почти на пять метров в длину. У меня все время была мечта, что за этим столом соберутся наши четыре девочки с их мужьями и детьми и что мы будем все вместе. Но...
-Алеша, внук, участвовал в фильмах Андрея и, видимо, будет актером?
- Мы боролись с этим. Он учится в хорошей школе с двумя языками. И брат мой преподает в МГИМО, и все силы были направлены на то, чтобы у Леши был шанс туда поступить. Есть куда тянуться за двоюродным дедушкой. До него, конечно, не дотянуться, но можно пытаться. И вдруг такой поворот. Андрей, когда его попробовал в кино, сказал, что очень способный. Но способность - это не профессия. Посмотрим, еще два года у нас в запасе. А вот Варя, младшая, точно будет артисткой. Ей 4 с половиной. Она прелестно говорит «л». «Варя, вставай в детский сад». - «Бабуя, я еще не выспава». Или:« Бабуя, хватит, надоево». Она хорошенькая невозможно, и такая девочка с длинными ножками. Зоя берет ее иногда с собой в театр, оставить не с кем, и она носится тут по коридорам.
- С мужем у вас сложился не только брак, но и творческий союз.
- Андрей вернул меня в кино. Я выпала из обоймы, у меня был большой перерыв, лет семь, когда я не снималась. И я сыграла практически во всех его картинах: «Дети Арбата», «Событие», «Многоточие». Он поставил для меня моноспектакль «Исповедь Анны» по «Анне Карениной». Это был для меня новый Рубикон, потому что у меня много было к себе претензий в той, первой половине жизни, как к артистке, я пришла теперь к какому-то согласию с собой. Мне 60 и мне хорошо. Если бы только чуть-чуть упорядочить мне свою жизнь или затормозить. У меня очень счастливая жизнь, но не хватает времени и сил на общение с родными.
Когда Андрей начинает работать по 12 часов каждый день со скользящим одним выходным в течение трех-четырех месяцев, я, если могу, ему помогаю. Но в этот момент я тоже, бывает, уезжаю. Но тем не менее как-то мы совпали с ним. Не скажу, что совсем без трудностей обходимся, но отец Андрей изумительный. Я очень жалею, что не родила еще ребенка. Я мечтала. Но это был 1991 год. Мамы не стало. И работы, и зарплаты не стало, мы выживали. А когда как-то поднялись, мне было уже за сорок, и я подумала, что поздновато. Зря. Я об этом жалею. Надо было рискнуть, выжили бы. Детей должно быть больше, если есть малейшая к этому возможность. И для детей это важно, и для родителей.
- Вы говорите, с мужем совпали. В чем именно?
- Таких совпадений должно быть очень много. Если бы мне сказали составить анкету по совпадениям, то их было бы штук двести, не меньше. Это все состоит из таких мелочей. Не только, какие вкусы и пристрастия, но и нужно ли, чтобы скатерть была на столе, или можно обойтись без этого, нужна хорошая мебель, или можно на старом диване прожить всю жизнь. Хотя все равно никто ни от чего не застрахован... Но я мужа живым не выпущу, если что. Я так ему и говорю. (Смеется.)
-А он?
- Смеется, но, по-моему, ему приятно.
